Илья Клаз - Навеки вместе

Псаломщик Никита, подавая одеяние, гундосил:

— Не ходил бы, владыка. Не к добру униаты зовут. От них годности ждать нечего.

— Знаю, да надо идти…

Встретил Егория не ксендз Халевский, а капрал Жабицкий. Не понравилось это владыке, хотел было повернуть к двери. Жабицкий поклонился и, звякнув шпорами, попросил в гостиную.

— Тебе ведомо, владыка, о злодеянии, совершенном черкасами и чернью в лесу под Пинеском. Мученической смерти предали пана Гинцеля и порубили рейтар. Тело пана Гинцеля привезли в Пинеск, и пан ксендз у ног покойного. Просил пождать.

Егорий сел на лавку, обитую кожей.

— Прошу сюда, до стола, — предложил капрал и отодвинул дубовое тяжелое кресло.

Егорий пересел. На столе была снедь. Слуга положил в миску заливную рыбу, придвинул соленые огурцы с медом. Трапезничать владыка Егорий не стал. Жабицкий поставил две чаши, взял с края стола бутыль. Налил в чаши. Когда подавал одну владыке, Егорий заметил, как слегка дрожит толстая, обросшая мелкими рыжими волосками рука.

— Кагор…

Капрал говорил о схизматах, возмутивших спокойствие в крае, о том, что мужики бросают поля и уходят в шайки. Егорий слушал, свесив тяжелую голову. И, не вытерпев, заметил:

— Мирские дела, пане капрал… — и дал понять, что о шайках вести разговор не будет.

Жабицкий пожал плечами:

— Прости, владыка, в тяжкий час живем.

И начал разговор о войске, которое собрал гетман Януш Радзивилл. Потом поднял чашу.

— Дабы пришло спокойствие краю!

Егорий чаши не поднял. Только тронул белыми пальцами тонкую изящную ножку. Смутное, тревожное предчувствие овладело им. Далекий, осторожный голос настоятельно твердил: «Не пей!» Но взял кубок, подумал: из одной же бутылки наливал.

— Долго не быть покою, пане. Паки звенят мечи, не быть покою, — недвусмысленно намекнул Егорий.

Капрал одним махом выпил вино, снова налил кубок и, приподняв его, метнул на владыку кроваво-остеклянелый взгляд. Егорий почувствовал, как похолодело внутри под этим взглядом.

— Прошу, пана… — Жабицкий приподнял кубок.

Владыка Егорий отпил глоток и поставил кубок. Плеснулось багрово-красное вино на шелковую скатерку и расплылось фиолетовым пятном. Непомерно сладким показался владыке кагор.

Владыка пробыл еще с Жабицким четверть часа, почувствовал легкую боль в животе и жжение, поднялся и, не говоря ни слова, вышел. Домой добрался уже с трудом.

— Молока, Никита… Скорее! — и повалился на постель, обливаясь холодным потом.

Псаломщик побежал за молоком. Пил владыка, а оно пеной шло обратно. До вечера терзался на постели владыка Егорий. Наконец боли стали тише. Сошла мелкая испарина с высокого воскового лба. С трудом раскрыл помутневшие глаза. Искусанные до крови губы тихо зашептали:

— Кагор… Принеси, Никита, воды…

Никита бросился к ведру, обрадованный, что владыке полегчало. Дрожащей рукой черпал воду. Она плескалась из коновки, когда нес в покой. Остановился у постели. Владыка лежал тихо, не шевелясь, с широко раскрытыми глазами. Никита прикрыл веки и тихо вышел из покоя.

Иван Шаненя притянул дробницы к самой кузне и долго возился, укладывая в два ряда доски. Вспотел, пока сделал все, что задумал. Теперь осталось набросать в дробницы сбрую — седелки и лямцы. Разогнулся устало и крикнул:

— Устя!.. — Не слышит девка. Снова крикнул. Из хаты выглянула Ховра.

— Чего тебе?

— Устя где?

— Не хожу за ней. Придет — скажет, где была.

— Устя! — сердито окликнул Шаненя.

Из-за верболаза, что на краю огорода, показался Алексашка. Шел лениво, ковыряя травинкой зубы. И в тот же миг заметил, как с другой стороны огорода замелькал платок Усти. Бежала девка к дому, услыхав голос батьки.

Алексашка помог Шанене уложить упряжь и увязать ее веревками. Шаненя зазвал Алексашку в кузню..

— Спрашивать кто будет, говори поехал продавать сбрую. Куда поехал, не знаешь. Понял?

Хотел, еще сказать, чтоб не морочил Усте голову, да вместо этого строго наказал:

— Гляди, в кузню никого не пускай. Выколачивай железо потихоньку. Завтра к вечеру, может, и вернусь.

Те, кто видали, как проехал с товаром по кривым улочкам Пинска седельник Иван Шаненя, — не удивились. Знали, что в городе некому покупать седелки и хомуты. Потому и повез ремесленник сбрую на панские маентки. Не обратили внимания и на то, что рядом с телегой шел коробейник.

Раскрылись Лещинские ворота, проехали ров, и телега запылила по шляху. Коробейник примостился на дробницах позади.

По обе стороны шляха стояли густые спелые хлеба. Пришла пора жатвы. Кое-где уже виднелись бабки, и там ржаное поле, как желтая щетка, простиралось грустно и неуютно. За лесом садилось солнце, и от берез, что стояли на шляху, ползли длинные серые тени.

Проехали верст пять, поднялись на косогор, поросший дубами. Сгущались сумерки. В конце дубовой рощи, у старого ельника, от шляха отходила лесная дорога, по которой некогда холопы вывозили дрова. Дорога заросла травой и орешником.

— Верни на нее! — приказал Любомир.

Дробницы запрыгали по жилистым крепким корням. И только лошадь различала дорогу — было уже темно.

— Обожди! — снова подал команду Любомир.

Шаненя натянул вожжи, и лошадь остановилась. Тишина вокруг, даже лес не шумит. Любомир тонко и протяжно свистнул, В ответ, где-то совсем близко, послышался короткий тихий свист. Потом раздался хруст ветки и спокойный голос:

— Джура? [10] Помощник, адъютант атамана.

— Я, — ответил Любомир.

Глаза привыкли к темноте, и Шаненя заметил приближающуюся фигуру. За ней — еще одна тень.

— Держи дорогой! — сказал человек.

Дробницы закачались и заскрипели. Проехали немного и выбрались на поляну. Шаненя увидел лошадей. Мелькнул между деревьев костер. За ним дальше — второй. Возле первого остановились. Шаненя распряг кобылу, стреножил ее и пустил на поляну. Потом подошел к костру. Навстречу ему поднялся дюжий, хоть и не очень высокий казак в темном кунтуше, перевязанном ремнем, за которым торчала рукоять пистоли.

— Вот и повстречался с Антоном Небабой!

— Бог свел, — скупо улыбнулся Шаненя, рассматривая казака.

— Садись, отдыхай с дороги. И ты, джура, садись.

Любомир подбросил в костер валежника. Он на мгновение пригасил пламя, а потом вспыхнул, весело потрескивая и стреляя голубыми искорками. Возле костра стало светло, и Шаненя рассмотрел широкоскулое с бронзовым оттенком лицо, изогнутые широкие черные брови над острыми проницательными глазами, бритые щеки и небольшие, свисающие вниз усы. Серая смушковая шапка была заломлена набекрень, и вьющийся черный оселедец, выбившись из-под шапки, сползал на высокий лоб. Небаба пошевелил палкой костер и вдруг, подняв раскрасневшееся лицо, спросил: