Валентин Пронин - Катулл

Это ему с серьезным видом внушали эпикурейцы, вспоминавшие о богах только в традиционных клятвах да еще перерабатывая в поэмы эллинские мифы.

Грамматик, философ, отмеченный музами поэт обязан призвать к сопротивлению все силы души и достойно вынести какие бы то ни было мучения. Спокойствие перед лицом любых испытаний и даже смерти — вот свойство истинно достойного человека.

Катулл смотрел на рассудительного Непота, на Кальва и Корнифиция и виновато опускал голову. Он знал, что они не лицемерят, они и правда считают такие черты характера обязательными. Некоторые сомнения внушал Катуллу Тицид со своей египетской бородкой и вкрадчивыми речами, но и его Катулл выслушивал внимательно. Он был согласен с друзьями, хотя поступал все-таки иначе: безвольно и опрометчиво.

Дней через десять он опять явился в дом Клодии и на этот раз был приглашен к ней в конклав. Высокий раб, пропустив Катулла, злобно скривил губы. Рядом оказалась гречанка Хиона, трепещущая от любопытства. Поодаль сгорбился в кресле, будто темная носатая птица, Петеминис.

Голос Катулла доносился из конклава прерывисто, задыхающимися выкриками: «…хватило подлости… с этим мерзавцем… ни капли совести… гнусная язва». Голос Клодии звучал ровно, с насмешливыми интонациями. Упреки Катулла становились все более резкими, и силач-кельтибер подумал, что госпожа прикажет ему вышвырнуть вон непочтительного любовника. Хиона предостерегающе впилась в его руку острыми ногтями:

— С ума сошел, что ли? Да погоди, стой на месте, дурак!

Опьяневшая от веселого возбуждения гречанка восхищенно таращила глаза. Из конклава летели ругательства, которые услышишь разве что среди погонщиков мулов. Клодия потеряла терпение и тоже отвечала ревнивцу, не стесняясь в выражениях. Катулл топал ногами, плевался и поносил самыми оскорбительными словами Руфа, Клодию, ее брата и всех на свете…

Вдруг он умолк, потом еле слышно пробормотал что-то… кажется, молил о прощении. Трое, изогнувшись, застыли в позах «подслушивающих», как персонажи комической пьесы. Клодия презрительно крикнула в ответ и расхохоталась, захлебываясь и взвизгивая.

Кельтибер и Хиона отскочили в стороны. Дверной занавес отодвинулся, вышел Катулл. Лицо его почернело, глаза закатились, как у припадочного. Он стоял, никого не видя, и нелепо водил по лицу рукой. Шатаясь, сделал несколько шагов… побежал мимо статуй, курильниц, канделябров. Дрожа от нетерпения, Хиона юркнула в конклав, где госпожа никак не могла успокоиться — все смеялась. Лекарь Петеминис, по-прежнему скорчившись в кресле и наклонив лысую голову, глядел вслед Катуллу: казалось, глазницы его были пусты, и за их отверстиями тускло чернела бесконечная бездна ненависти.

Неподалеку от особняка Клодии бронзовая нимфа горевала над расколотым кувшином, из которого лилась неиссякаемая струя. Опершись на тросточки, у фонтана стояли два молодых человека. Перемигиваясь, они наблюдали, как захлопнулась дверь и веронец, волоча ноги, побрел прочь.

— Клаудилла пригласила меня нарочно к этому часу, вот выдумщица… — пожимая плечами, сказал Целий Руф.

— Vae victis! [153] Vae victis! (лат.) — Горе побежденным! — насмешливо произнес Тицид. — Что ж, дорогой Руф, прелестнейшая матрона позаботилась развлечь нас.

— От жары можно взбеситься… Зайдем к Клодии, выпьем по чаше вина со льдом…

— Ну уж нет. Я не собираюсь тебе мешать.

Злорадно усмехаясь, Тицид отправился за Катуллом и долго следил за ним, пока не убедился, что веронец вошел в свое жилище на четвертом ярусе кирпичного «острова».

Дома Катулл не стал рыдать и метаться. Он развернул свиток со стихами Сафо, долго читал, хмурясь и вздыхая. Потом бродил по комнате, пил воду из кувшина, брал в руки стиль, вощеную табличку и что-то писал.

Стены накалились к вечеру, даже воздух около них мерцал и струился. В комнате было так душно, что голова звенела, дыхание затруднялось. Катулл снял тунику и лег. Он смотрел в потолок, по которому передвигался отсвет закатного солнца, проникавшего через узкое окошко под потолком. Глаза его, не отрываясь от этого отсвета, то загорались энергичной мыслью, то застилались грустью.

Он лежал, разморенный духотой и печалью, пока не загустела тьма и первая звезда не заглянула в оконце. Тогда он поднялся, выбил огня и зажег бронзовый светильник — подарок Кальва. И так сидел голый перед светильником, ужасаясь своему бесконечному одиночеству.

Во времена его согласия с Клодией, даже в дни ссор и мимолетных измен он надеялся, что так или иначе их отношения возобновятся. Его печаль и отчаянье не были такими мертвенно-покорными, безнадежными, какими ощущались теперь. Все радостное в жизни кончено для него навсегда. Он с позором изгнан из дома Клодии и из ее сердца, конечно, тоже.

Никогда больше Катулл не дотронется до ее руки, разве что за порогом смерти. Да существует ли в действительности подземная юдоль — с Хароном, перевозящим через реку забвения толпы скорбных теней, с трехголовым псом Цербером, с судьями Эаком и Радамантом, с чудовищами и химерами? Ни Сократ, ни Аристотель, ни Эпикур — величайшие мудрецы Греции — не верили в это. Может быть, в каких-то иных, неведомых еще людям сферах витают души умерших, и там только Катуллу предстоит коснуться родной души Спурия и приблизиться к гениальной Сафо.

Катулл, раздумывая, качал головой и делал угловато-резкие, непроизвольные жесты. Потом что-то припомнил, с отвращением отпрянул от чего-то неведомого и будто увидел себя со стороны: голый, взлохмаченный человек прыгает обезьяной по тесному, ограниченному кирпичной кладкой пространству, гримасничает и несвязно бормочет, воображая себя страдальцем и великим поэтом. Видеть это было настолько постыдно, что захотелось воткнуть этому самовлюбленному дураку кинжал под левый сосок.

Усилием воли Катулл отвлек себя от вполне оправданного искушения и тут заметил крошечное желтенькое насекомое, ползающее по стене. Катулл раздраженно сгонял этого прыткого жучка, клопа или мушку, — насекомое исчезало, но опять и опять появлялось, суетливо толклось, мелькало, лезло в глаза, доведя его наконец до бешенства. Огонь светильника дрожал и кружился, стены отодвигались вдаль, нагнетая бредовый ужас, а мушка все ползала и ползала перед ним.

Он понял, что надо взять себя в руки или завтра будет поздно. Порылся в сундучке, достал настой чемерицы — лекарства от ипохондрии и безумия. Чемерицу принес ему Корнифиций, который сам воспользовался ею около года назад и испытал ее благотворное действие. Разбавив настой вином, Катулл выпил его и улегся лицом вниз. Сон не приходил, но ему уже не было страшно, только глубокая тихая печаль владела им. Он закрыл глаза и предался воспоминаниям.