Валентин Пронин - Катулл

— А насчет гаданий — не тебе судить, — продолжала за стеной Агамеда, — я в таких делах собаку съела. Разве ты не поняла, что великая Геката приняла жертву?

— Знаю я вас, морочите людям головы… — огрызнулась Канидия. — К тому же ты, старуха, так меня хватанула — на груди синяки… А мерзавка Сцинтилла стала щекотать меня под коленками. Еще немного — я бы влепила ей затрещину… Клянусь Юноной, к свиньям такие представления!

— Много ты понимаешь! — Агамеда закряхтела сипло, как простуженная ворона. — Эти ослы ни за что не поверят в истинность гадания, если перед ними не разыграть настоящий мим. Влюбленному заморышу нечего на меня обижаться, я сказала ему правду. Для убедительности я попугала его сначала на кладбище, а потом здесь.

— Ладно, давай деньги, мне пора, — проворчала Канидия. — Почему только тридцать? Опять за свое, одноглазая крыса?

— А за что тебе еще? Ночью тебя никто не мял. Покривлялась, и все… Иди-ка лучше, растряси Фундания. Проклятый гладиатор вылакал целый кувшин и теперь храпит как зарезанный.

— Чтоб вам сдохнуть! — взвизгнула Канидия. — Клянусь матерью богов, больше вы меня не увидите!

Катулл отшатнулся, покрывшись холодным потом. Значит, эти таинственные колдуньи обыкновенные обманщицы — такие десятками рыщут около Большого цирка в поисках доверчивых простаков. Но все эти ужасные, вещие видения — как они сумели их вызвать? Голова у Катулла болела, он не мог сосредоточиться и разобраться во всем, что произошло. Он решил не показывать старухам, что слышал их разговор. Не следовало ставить себя в еще более глупое положение, чем то, в котором он оказался. Вернувшись, Катулл присел на край скрипучей скамьи.

Из-за угла выглянула Климена, принесла башмаки и кинжал, потерянный им при раздевании. Пока он обувался, старуха молча глядела на него черными колючими глазками и не заикалась о кошельке, хотя он должен был уплатить за гадание только сотню сестерциев.

— Как выйти отсюда? — спросил Катулл.

Климента засуетилась, услужливо расправляя складки его плаща. Они пробирались узким коридором, натыкаясь в темноте на шершавые стены. Неожиданно сбоку, в голубоватом утреннем свете Катулл увидел Клодию. Одной рукой она открывала низкую дверцу, другой закалывала на затылке свои золотистые косы. Катулл не поверил глазам, но это была прекрасная патрицианка — ее стройный стан, гладкие изящные руки, прелестная шея и роскошные волосы…

Значит, это все-таки она, бесстыдная и голая, плясала перед ним ночью! Сердце отчаянно застучало в его груди. Он бросился к ней, волоча на себе Климену.

— Куда ты? Опомнись, сумасшедший! — вцепившись в его плащ, хрипела старуха.

— Клодия! — крикнул Катулл и, отшвырнув Климену, распахнул дверцу, за которой скрылась возлюбленная.

Нет уж, теперь он не даст ей бесследно исчезнуть — он распутает клубок колдовства и обмана и спросит надменную красавицу, зачем она издевается над ним? Как она попала сюда, в этот грязный притон? Но, право, от Клаудиллы можно ожидать любых сумасбродств…

Эти мысли мелькнули в его затуманенном мозгу, пока он бежал за Клодией. Он догнал ее в углу тесной каморки, опрокидывая скамьи, стулья, гремящие котелки и миски. На полу храпел мужчина с бычьей шеей и чудовищно развитыми мускулами. Дрожа от бури противоречивых чувств, едва сдерживая слезы и тяжело дыша, Катулл обхватил плечи Клодии и с силой повернул ее к себе… Он увидел рябоватое лицо с плохо смытыми полосками грима и испуганно вытаращенными глазами. В ноздри ему ударил запах кислого вина и едкого пота — обычный запах жалкой нищеты.

Не сказав ни слова, Катулл вышел во двор и вдруг выхватил из-за пазухи свой кинжал.

— Стой! Что ты хочешь делать, несчастный? — Агамеда бесстрашно подошла к Катуллу и отняла у него кинжал. В то же мгновение из каморки донеслась отвратительная ругань.

— Эй, сводни проклятые! — ревел грубый голос. — Опять привели любовника моей Канидии?

— Уходи поскорее, — увлекая Катулла к двери, шептала Агамеда. — Этот гладиатор силен и свиреп, как бешеный кабан… Возьми свой ножик и не вздумай им размахивать. На меня не сердись. Ночью я открыла тебе истину; подумай над смыслом того, что видел. Чтобы навсегда привлечь к тебе сердце твоей возлюбленной, мне нужны ее волосы, обрезки ногтей и полкиата мочи. Не возражай, найдешь меня, если захочешь… Сцинтилла, проводи господина.

Кудрявая девочка потянула его за край плаща и вывела на заросший колючими сорняками пустырь.

— Там дорога в город, — указав пальцем, сказала она, фыркнула, зажала рот маленькой ладонью и убежала.

Катулл горько усмехнулся, растерянно потер ноющую голову. Его состояние напоминало тяжелое, удручающее похмелье. От него еще пахло снадобьем, которым мазали его старухи, но в душе рассеялся ночной ужас и страстная вера в их магическую силу. Ему было стыдно перед самим собой: принять уличную потаскушку за прекрасную Клодию, за самую очаровательную и изысканную матрону Рима! Конечно, Агамеда заранее узнала, по ком страдает незадачливый проситель, и разыграла все это похабное действо с поразительным искусством. Старуха могла бы с успехом ставить на подмостках мимы, в этом ей не откажешь. Словом, ему подсунули лихо сыгранную комедию, а он принял ее за таинство. О, неисправимый веронский недотепа!

Придя домой, Катулл переменил тунику и отправился к Клодии, полный дурных предчувствий.

А Клодия только проснулась и принялась потягиваться и выгибаться — с этих движений начиналась ее ежедневная гимнастика, предписанная лекарем Петеминисом. После гимнастики она приняла теплую ванну, потом поплавала в прохладной воде бассейна и блаженно вытянулась на белоснежной простыне. Проворная Хи-она тщательно вытерла ее и умастила благоуханным маслом, поел чего Петеминис долго и осторожно массировал коричневой рукой ее упругий живот. Глубоко дыша полуоткрытым ртом, Клодия, косилась на лекаря, как Венера с мозаичной картины [150] На картинах Венеру изображали косой. . Жалкие глаза мужчины приводили красавицу в веселое настроение, даже если этим мужчиной был всего лишь уродливый карлик Петеминис.

Вокруг суетились усердные рабыни, обсуждая вслух, как превосходно госпожа помочилась в серебряный горшок, и какое счастье, что на ее левой ягодице исчез маленький прыщик, омрачавший блеск ее божественной красоты. Закончив всевозможные притирания, рабыни накинули на нее тончайшее египетское полотно, застегнутое на плече изумрудом, и проводили к креслу, стоявшему напротив финикийского зеркала в золотой раме.

И тут вперед выступил тучный грек — знаменитый цирюльник, умеющий создавать на головах римских матрон сложнейшие произведения искусства с помощью фальшивых кос, шпилек, скрытых каркасов, красящих снадобий и других ухищрений; он знал около сотни причесок, и его состояние перевалило за триста тысяч сестерциев.