Роман Литван - Мой друг Пеликан

Впрочем, подобные клятвы он давал не впервые.

Наедине с Пеликаном они много обсуждали и спорили. У них было взаимопонимание. Но Пеликан умел на людях сохранять спокойствие и, в отличие от него, по первому зуду не выворачиваться наизнанку.

Им наплевать на главное, подумал Володя, на самое настоящее, а мне наплевать на них! что они думают обо мне и как я выгляжу — плевать!..

И в этот момент на него тоже снизошло спокойствие и облегчение. Как будто тяжелая глыба свалилась с плеч и он без помехи вздохнул, разжимаясь и освобождаясь от напряжения.

Пеликан, следивший за переменами в его настроении, отчетливо отражавшимися на его лице, сказал примирительно:

— Ладно, Цес, не давай себе злиться. Это нехорошо — злиться.

— А я и не злюсь, — спокойно ответил Володя.

— Вот и хорошо. Я очень рад. Мы с тобой поговорим. После… потом — не сейчас.

— Да плевать. Не о чем говорить. — С независимым видом Володя передернул плечом, встав из-за стола. — Одно я твердо уяснил: революцию делать надо не со студентами. Бесполезно. Самая у нас в стране инертная масса. Надо ехать из Москвы в народ. Только вместе с рабочим классом можно будет что-то сделать.

Ревенко присвистнул. Модест изобразил глухонемого. Голиков прямо и словно бы с веселым любопытством смотрел в лицо Володе.

Пеликан улыбался молча.

— Достаточно нам революций, — негромко сказала Александра. — Экий ты революционер.

— Пелик, а ты как думаешь? — хитро спросил Володя.

Удивительно он умел молчать. Если не хотел говорить, он мог надеть на лицо любое выражение и невозмутимо и спокойно смотреть на человека, будто на неодушевленный предмет.

— Пелик…

— Вова, — опять вмешалась Александра, — с чего ты вздумал устраивать революции?

— Ну, надо же переделать, разломать и переделать негодное устройство!.. — Ему была настолько хорошо понятна порочность и необходимость переустройства государственного порядка, что только диву можно было даться, почему другие не понимают этого. — Нельзя мириться с фальшью и обманом. Пишут одно — а на деле во всем другое. И выборы… и свобода демонстраций… И равенство…

— И ты хочешь с помощью революции исправить?..

— Конечно!

— Как же ты мало знаешь еще, — с сожалением, без малейшего вызова сказала Александра. — Никогда революции ничего не могут улучшить в жизни людей. Переделать, в первую очередь, нужно себя… Мысль сильнее оказывает воздействие, чем поступок. Злая мысль или настроение долго живут, и распространяют зло на других.

— Ты имеешь в виду, если ее высказать, а его проявить, что-то сделать по настроению?

— Нет, нет. Не обязательно делать. Достаточно подумать. Почувствовать. О добром подумал — оно тут же идет наверх; о злом — тоже идет наверх. И оно долговечно там.

— Как так?

— Так. Главное, повстречаться человеку с своей душой и… слиться с ней всем своим поведением. Каждым взглядом и чувством и мыслью.

Он не понял ее. Он, действительно, так мало еще знал, что принял ее слова за обыкновенный лозунг. Десятилетия протекли, пока он созрел и сам взошел на вершину понимания, и тогда по-новому вспомнил слова Александры; но он не забывал и прежде, хотя глубинный их смысл был скрыт от него.

— Кошмарно, что ты с твоими знаниями ничего не понимаешь!.. Не видишь, какое оно болото вокруг, вот сейчас именно — перед нами, а не сто пятьдесят лет назад!.. Кошмар! Кошмар! — закричал он с надрывом, почти с истерикой, заставив вздрогнуть и отпрянуть всех, покрутился на пятачке, места не было ему, чтобы выплеснуть энергию, и хлопнув дверью выбежал вон из комнаты.

— Ну, трепло, — пробурчал Ревенко. — Нарывается на… Трепло. Пустобрех.

— Пеликан так не считает. — Голиков внимательно посмотрел на каждого из присутствующих, и все увидели, как правый глаз его задергался, заплыл покрасневшим верхним веком, он зажал его ладонью и так держал, другой рукою теребя ухо, чтобы любой ценой справиться с возникшей нервностью, сохранить равновесие. — Надо признать, Литов во многом прав. А может, во всем прав. Ведь так? — Он помолчал. Никто не отозвался на его слова; напряженная тишина воцарилась в комнате. — Прав он, конечно, — советская власть несовершенна. Разве это советская власть? одно название… Смешно… Как ты думаешь, Пелик? Согласен с нами?..

— А чего было-то? — спросил Модест, беря в рот папиросу и доставая из кармана очки. — Я, понимаешь, тут без очков ничего не слышу. — И он надел очки и зажег спичку — все одновременно — демонстрируя полнейшую невинность.

Циркович перехватил взгляд Голикова, как тот цепко присматривается к Пеликану, придерживая ладонью правый глаз, — и усмехнулся своему какому-то затаенному выводу.

Неожиданно Пеликан расхохотался, от души громко и раскатисто.

Сорокин Славка поднял голову от учебника.

— А как думаете, черти, — спросил Пеликан, — кто получится, если скрестить Чомгу и Цесарку?.. Только тихо, — давясь от смеха, попросил он, — Цесарка услышит — посворачивает нам шеи: я его боюсь и уважаю. Я его уважаю, слышишь, Чомга!.. — Он произнес серьезным и вдруг суровым тоном, негромко, веско: — Чомга, в душу, в печень, в селезень мать! ты к нам не смей ходить, Чомга. Как это я, дурак недоделанный, в славную нашу Песолинию такого индюка, как ты, записал? «А зимородок сидел на ветке и плакал горючими слезами». Ну, это я себя цитирую…

Александра скромно помалкивала, отодвинувшись чуть назад, к стене, и предоставив мужчинам выяснять отношения.

А дальше молниеносно произошло следующее. Голиков поднялся к выходу. Но в дверях внезапно обернулся и произнес злое и обидное слово про охотничьи сапоги Пеликана, про его авторитет и про то, как большинство студентов ополчается против него. Циркович было ринулся, но Пеликан удержал его.

— Пусть брешет, — сказал Пеликан. — Ты тоже заметил, Ромка?

— Я его проучу, — сказал Циркович.

— Чего заметили? — спросил Модест.

В этот момент Голиков подскочил к столу, и два стакана с чаем выплеснулись в лицо Петрову и Цирковичу.

Он побежал за дверь.

Все, не исключая Славки, бросились за ним.

Голиков выскочил на лестничную площадку. Тут он столкнулся с Володей, возвращающимся в комнату. По инерции, а может быть, в силу предыдущего побуждения, Голиков боднул его головой в грудь, Володю отбросило на перила. Издав протяжный, на высокой ноте, крик — нечто разгульное, так кричат упившиеся в стельку обормоты, лезущие в драку, — Голиков схватил Володю за шею, пригнул и стал наносить удары кулаком по голове, по лицу.

Неожиданное нападение на пороге собственной комнаты ошеломило Володю.

Он не сразу сообразил начать отбиваться.

Но все закончилось через считанные мгновенья. По пятам за взбесившимся Голиковым бежали Пеликан и Циркович, уже тянули руки к нему.