Роман Литван - Мой друг Пеликан

— Клу… за клуб-ом… Лли… пы-пы… пы…

— Липовый бор! — Савранский ошалело смотрел на ставшие жесткими лица Сухарева, Старика, Далматова.

— Бежим! — воскликнул Володя. — Быстрее!

— Втащим его на кровать? — предложил Киря.

— Грохнулся — пусть спит!.. К чертям!.. — Сухарев рванулся к двери.

Снаружи их обдало вечерней прохладой. Весенней свежей сыростью. Темно было, без луны, без звезд; низкими облаками заволокло небо.

Муторное и вместе радостное и обостренное чувство обняло душу. Володя на бегу узнавал очертания местности, потому что ежедневно они по меньшей мере дважды проходили дорогой к клубу, там были лекции. А сердце ныло: он помнил, что Малинин с самого начала попал в зловещую мешанину по его вине: Надарий и вяземовские ублюдки могли бы попросту не знать о существовании Малинина.

Они приблизились к толпе вяземовских.

Те словно бы ждали их. Рядом с огромным стволом дерева, в ночной тьме — вяземовские могли быть замечены только лишь по еще более насыщенной, будто сгустившейся черноте.

Вяземовские стояли молча и ждали. Если не знать об их существовании, легко было бы пробежать мимо, не заподозрив присутствия дюжины стучащих сердец, вздымающихся грудных клеток, излучающих энергию тел.

Морозом продрало по коже от странной тишины, ни возни не было, ни звука ударов.

— Юрку не вижу, — вполголоса произнес Старик.

Зловещая тишина и неподвижность.

Володя почувствовал, как у него и у всех них блестят и напрягаются глаза, в попытке увидеть и отыскать какую-нибудь примету, какой-нибудь штрих присутствия Малинина Юрки.

Среди девяти человек, прибежавших из общежития, помимо хлюпиков и пацифистов, как Савранский или Киря Смирнов, совершенно бесполезных в драке, но создающих видимость количества и к чести их не устоявших перед призывом долга и бросившихся вместе с другими на спасение товарища, — были внешне крупные и в темноте внушительные зануда Брыковский и немец Райнхард Файге, последний — редкая туша.

Но был также Сухарев, был Старик Женька.

И, наконец, жлоб Далматов. Вот только сейчас Володя осознал, какая неоценимая польза бывает от тупой и неразумной силы — если она направлена в нужную сторону. Далматов без промедления вошел в толпу, расталкивая плечами, как входят в речную воду, без внутреннего трепета и не ожидая противодействия. Одного вяземовского, выше других и массивнее, заступившего ему дорогу, он отстранил, не замедляя движения. Но тот упорствовал, снова вырос ему на пути. Далматов без замаха нанес как кувалдой удар железным кулаком в грудь — не в лицо даже — тот рухнул на землю.

— Куда Юрку девали! — Он наклонился. Поверженный ответил хриплым ругательством. Далматов протянул руку. Вскрикнул Сухарев, пытаясь захватить удар, — не успел: сзади Далматову на голову опустился немалых размеров булыжник, зажатый пальцами. Голова далматовская уцелела, сам он как будто отмахнулся рукой, словно от комара; но в следующую секунду анестезия сработала — он пошатнулся. Несколько человек навалились на него.

Еще двое бросились на Сухарева.

Хрипатый, почувствовав свободу, вскочил с земли и за неимением другой цели схватился с Володей. В это время Старик, тщедушные Савранский и Киря вместе с Брыковским отбивались, окруженные превосходящим числом врагов. С ними оказался Райнхард, темпераментно подпрыгивающий, визгливо восклицающий не по-русски и стремящийся прорваться на выручку Володе, которого более сильный противник забил, загнал в защиту.

Их было больше, и они были сильнее. Старик работал кулаками, не позволяя расчленить свою маленькую армию, всматривался, насколько позволяли обстоятельства, — но нет, институтских не было видно, кругом всё были чужие лица. Главное, он понимал, не дать завалить себя. И желательно Володю и Сухарева, и Далматова притянуть в общую группу, либо переместиться ближе к ним, и таким способом слиться, чтобы образовалось единое ядро.

Поэтому он не хотел отпустить Райнхарда.

Но темпераментный немец прыгал как кузнечик, несмотря на габариты, и наконец выпрыгнул в самый круг врагов, и там они окружили его, связав его движения.

Всех институтских разбили на отдельные островки, терпящие поражение. Один Далматов, кажется, поднялся, смахнул с себя кучу-малу; но ему не давали вырваться.

Хрипатый, словно в спортивном зале на тренировке, методично бил кулаками по Володе как по мешку с песком.

Володя делал попытки разогнуться, ответить ударом — но всякий раз был отброшен в защиту.

Бесследное исчезновение Малинина вызывало тревогу.

Он боялся удара булыжником, понимая, что полностью беззащитен, вяземовские могут свалить его на землю, забить ногами, он во власти у них. Он ничего не видел, не знал, где остальные, кто где, — ничего не соображал. Только защищался, закрывал голову, лицо, живот, и сколько над ним врагов — ничего не знал.

Как вдруг какие-то крики раздались рядом. Знакомый голос. Он еще стоял в полусогнутом положении, и не сразу заметил, что больше не чувствует ударов.

— Ну-ка, покажи. Руки, ноги целы? — Кто-то бережно разнимал его ладони, заглядывая в лицо. Володя крикнул громко из сердца, засмеялся от внезапного радостного чувства — Пеликан! — Ну, ничего, ничего… Ничего, Цес, — потеплевшим взволнованным голосом повторял, будто отстраняя неприятности: — Ничего, железно… — И, резко повернувшись, ткнул пальцем в хрипатого: — Вы нам отдайте человека — живого или мертвого!.. Лично ты отвечаешь!..

Теперь вяземовские сбились в кучу, окруженные превосходящим количеством институтских.

— Он убежал, — сказал хрипатый.

— Куда?

— Туда. — Хрипатый махнул рукой неопределенно, в сторону шоссе.

— Врешь, собака.

— Гадом быть! Он побежал, и хрен с ним… Мы тебя ждали.

— Мы будем биться. Вдвоем с тобой, — сказал Пеликан. — Ты зверовал над моим другом. Никто не лезьте.

— Пелик… Пелик… — Модест и Циркович пробовали вмешаться. Далматов выскочил, требуя хрипатого себе.

— Нет! Не лезьте никто… — Пеликан вдруг обратился к Володе: — Цес, я его не тронул! Я не тронул его, слышишь? Цес!..

— Да. — Володя едва не расплакался от счастья.

На берегу пруда развели огромный костер, уселись, не смешиваясь между собой, обе группы, одинаково умиротворенные, оттого что большая война закончилась. И те и те чувствовали облегчение. Пеликан и хрипатый сняли верхнюю одежду, остались в рубашках. Всполохи пламени высоко улетали в небо, ярко освещенная поляна и могучие, как гладиаторы, бойцы на ней приводили на память картины древнего мира, что-то варварское, доисторическое и непонятно почему завораживающе прекрасное. Пламя металось ярко, еще ярче. Удары обнаженных кулаков. Кровь полилась. Крики поддержки. Разочарования. Пеликан побеждает. Но бой — непредсказуемый. Случай, удача, малейшая оплошность.