Валентин Костылев - Кузьма Минин

Проглянуло солнце сквозь облака, осветило ровные ряды лавок, амбаров, ларей… Стало веселей. Запел гудошник:

— Стой! Чего врешь?

Песня прекратилась.

— Дай грошик! Будь милостив!

— На вот тебе!

Гаврилка показал гудошнику кулак.

— Пошто грозишь?

— Не ври! Казаки казаками, а нас чего забыл?

— Кого вас?

— Земщину, мужиков… Ну, да ладно, до трех раз прощаю… Хватай!

Подслеповатый гудошник ловко поймал деньгу.

— В иное время-попало бы тебе. Почесал бы ты лопатки, а ныне, ради праздника… леший с тобой, дыши!

Бабы встрепенулись:

— Какой праздник? Введение прошло… Ты уж зря-то не болтай, не мути. Купи калач!

— Хлебни кваску. Ядрен. Сердце жжет…

— Мое сердце обожженное… Не проймешь. Гляди-ка на Ивановские ворота! Что такое?

Все притихли.

— Кузьма! Воеводы!.. Протопоп Савва!.. И тот верхом. Что такое?!

— Говорю, праздник… Вишь, народ валом валит!

— Куды?

— В литейные ямы, под Благовещенье… От щелчка дошли до кулака, от кулака до полка, от полка до ополченья… Будет ляху похлебка в три охлебка! Поняли?

— Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его.

Вздохи. Кресты да поклоны, а Гаврилки уже и след простыл.

По Ивановскому съезду медленно верхами спускались Минин, Пожарский, Звенигородский, Алябьев, Биркин, протопоп Савва, а вокруг кольцом буяновские стрельцы…

Смотрят острым взглядом по сторонам, правой рукой придерживают рукояти сабель.

Позади воевод на конях — казаки, мордовские всадники, татарские мурзы, чувашские старосты, башкирцы и другие.

Нижним базаром направились в Благовещенскую слободу. Парень не соврал, в самом деле — к литейным ямам. По следам всадников со звонкими криками и смехом побежали ребятишки. Стаи голубей и галок взлетели над головами. Оживились торговки: «Калачи, горячие калачи!», «Квас, квас!»

Направо — черная, присмиревшая Волга… Канун ледостава. Медленно, скучно движется «сало», кружится в воде, жмется к берегам, сливаясь в льдины-лавины, оседает под, толщей прибрежной ледяной коры, крепя у берегов ледяное поле — «утару». День за днем все шире будет расползаться утара и все более суживаться полоска воды на середине реки.

Рыбаки еще копошатся на берегу. Неохота свертывать сети. На рыбу поднялся спрос.

Каждое утро посматривает нижегородец на Волгу: два-три хороших заморозка — и остаток воды покроется льдом… Кое-где уже начались заторы… Эк, времечко-то бежит!..

От литейных ям исходила нестерпимая жара и едкий запах расплавленного металла. Громадные клинчатые меха при нажиме на верхнюю пластину издавали пронзительный свист — вырывался воздух в просверленные в пластине отверстия. Меха приводились в движение частью руками рабочих, частью особым вращающимся колесом.

Пожарский, глядя на усилия рабочих, неодобрительно покачал головой:

— У меня дома кузница на реке: и людям легче и силы более.

Кузьма почесал затылок.

— Эге! Благодарствую, князь, что надоумил! Стар, видимо, становлюсь, малоумен. На что бы лучше — Почайна! Силища!

Биркин пожал плечами:

— Горд ты, Кузьма Минич. Без нас все делаешь. На себя понадеялся… У Ляпунова бы тебе поучиться.

Звенигородский вспомнил:

— Стрелец Ивашка Лаврентьев сказывал, чтоб ты меня спросил. А ты? Вспомни-ка!

Минин кликнул старшину вологодских литцов. Спросил его совета.

— Хорошо-то хорошо, да не совсем, — медленно ответил старшина. — А как в гору-то нам колокола возить? Почайна с горы бежит.

— Зачем в гору? У подошвы.

— А песок? Да болото? Нешто там печь станет?! Да и Волга рядом… Кто знает, какой паводок будет!

Пожарский добродушно рассмеялся:

— Выходит, ты, Кузьма Минич, и прав.

Звенигородский насупился. Биркин отъехал в сторону.

— Ну-ка, покажи нам, что вы сделали? — спросил Пожарский вологодского мастера.

Тот быстро подбежал к подводе, дернул вожжи — две лошади вывезли подводу из ямы. Старшина сбросил рогожу.

Новенькая бронзовая пушка с искусно выточенной казенной частью и стволом, но с неотрубленной прибылью [49] Прибыль — лишек металла на стволе пушки (после литья срезается). лежала у ног воеводы.

Пожарский слез при помощи Буянова с коня и, слегка прихрамывая, подошел к подводе. С отеческой нежностью в глазах он провел рукой по холодной гладкой поверхности орудия, снял шлем и перекрестился.

Его примеру последовал и Минин. Глаза обоих встретились. Пожарский взволнованно произнес:

— Спасибо, Минич! Хорошо!

И снова заботливо прикрыл орудие рогожей.

Минин соскочил с коня, взял Пожарского под руку и, слегка поддерживая его, сказал:

— Айда, Митрий Михайлыч, к печам.

Сделав над собой усилие, чтобы не показаться слабым, Пожарский твердой, военной поступью стал спускаться в литейную яму.

Ополченцы низко поклонились ему. Он приветливо ответил им.

— В чем нужда у вас? Говорите!

Откликнулись котельщики:

— Дров мало… Подумай-ка: расплавить сто пудов — сколько надо? Три либо четыре сажени в день. А у нас всего десять. Не более что на три дня, а кусков хватит на месяц.

Кузьма успокоил: лишь бы река стала, — на той стороне, у Боровской Никольской слободы, лежит сто саженей. Заготовлены для церквей, но сход богомольцев и протопопы отдают их ополчению. (Преподобного Сергия убоялись, который якобы являлся во сне Минину.)

Пожарский высказал мысль, что русские литцы лучше немецких.

Был такой случай при царе Федоре. Во время пожара в Кремле разбился большой колокол в восемь тысяч пудов. Опечаленный этим происшествием царь выписал из немецкой земли ученых мастеров, чтобы сделать новый такой же колокол. Они просили пять лет сроку для работы. Это уж совсем огорчило царя. Узнав про то, в Кремль явился русский мастер, человек малого роста, невидный собою слабосильный, лет двадцати от роду, и попросил для работы только один год сроку. Царь, обрадовавшись, дал ему денег и послал ему в помощь много стрельцов. Парень сдержал свое слово в точности: изготовил колокол лучше прежнего и ранее обещанного срока.

— Вот тебе и ученые немцы! — улыбнулся Пожарский. — Не попусту покойный государь Иван Васильевич более возлагал надежду на своих мастеров, на наших…

— Есть и у нас один швед… Забили его наши ребята. Удивляется на них, похваливает.

Когда вернулись к коням, то ни воеводы Звенигородского, ни Биркина, ни Алябьева уже не оказалось. Протопоп Савва шепнул: воевода, мол, обиделся, почему, дескать, без него все делается.

Пожарский и Минин переглянулись, молча сели на коней.