Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

– Крыж… Крыж…

Но тут ударили враз во все колокола, и в могучем медноволновом гуле потонули голоса недоумевающих.

Исидор со своим духовенством обошел при непрерывном трезвоне собор Успенья Богоматери по движению солнца – посолонь, вернувшись на площадь, двинулся внутрь собора по расстеленным на мокрой от растаявшего снега земле коврам.

Василий Васильевич прошел на свое царское место, справа перед амвоном.

Обедня шла по обычному чину [116] Обедня шла по обычному чину, заведенному современ Иоанна Златоуста и Василия Великого.- Иоанн Златоуст (ок. 350 – 407), византийский церковный деятель, епископ Константинополя с 398 г. В Византии и на Руси был идеалом проповедника и неустрашимого обличителя. Василий Великий (Василий Кесарийский) (ок. 330 – 379), церковный деятель, теолог, философ-платоник, епископ г. Кесарии. , заведенному со времен Иоанна Златоуста и Василия Великого.

Ектения [117] Ектения – ряд прошений о нуждах христианской жизни, иначе- молитва всех присутствующих в храме. Ектения бывает четырех видов: великая, малая, сугубая, просительная. великая…

– Миром Господу помолимся,- возглашает протодиакон.

Каждое прошение свое он сопровождает поклоном, а хор молитвенно вторит:

– Господи, помилуй!

С надоблачных высот о спасении душ наших прошения снижаются к миру, к духовным нуждам:

– О благосостоянии святых Божиих Церквей Господу помолимся!

– Господи, помилуй!

Сейчас пойдет прошение о церковных предстоятелях… Сначала о заглавном патриархе константинопольском, затем о митрополите всея Руси… Но что это?

– О великом Господине и Отце нашем папе римском Евгении…

В море молчащей толпы прихожан зародились некие всплески недоумения, взоры иных обратились на сидевшего на возвышении в резном кресле великого князя.

Протодиакон возвысил голос:

– …И Господине нашем Преосвященнейшем Исидоре, честном просвитере, во Христе диаконстве, о всем причте и людях. Господу помолимся…

Не сразу и не столь дружно, скорее смятенно и без веры отозвался хор:

– Господи… помилуй…

Все рассчитал Исидор. Никто, даже великий князь не посмеет нарушить святого богослужения. Сугубая ектения… И опять по велению Исидора его протодиакон просит:

– Еще молимся о Великом Господине и Отце нашем

Святейшем папе римском Евгении…

И хор уж с каким-то отчаянием просит трижды:

– Господи, помилуй… Господи, помилуй… Господи, поми-и-луй!…

Стало быть, не ослышались прихожане! Стало быть, верно, что, во-первых, поминать надобно теперь не патриарха православного, а папу римского, пастыря латинян.

И ни шума, ни сдержанного ропота в соборе – ошеломление: вот так на рати мечом либо копьем ударят воина по шелому – не сражен он насмерть, однако и живым не назовешь; и прихожане все омертвели на время, и великий князь сам не свой сидит, не ворохнется, не моргнет даже, кажется…

А Исидор велит своему протодиакону войти в стихаре с орарем и велегласно прочитать постановление, осьмого Собора, акт соединения двух Церквей.

В храме тищина, как в склепе, она, казалось, привела в замешательство и самого Исидора. Ждал ли он торжественного благодарения от русских православных христиан? Вряд ли, но хотя бы на такой прием, как в Киеве да Смоленске, где литовские православные князья и миряне приняли его за своего владыку, безусловно, рассчитывал.

Как начал протодиакон читать соборное постановление, так и кончил в могильной тишине.

Завершив Божественную литургию, митрополит и его священнослужители умыли руки и после поклонения престолу изошли из собора, благодаря Бога за то, что удостоил их совершить Божественную службу, и делали это не как всегда торжественно и пристойно, но – торопливо, при немом укоре православных прихожан Москвы и окрестных весей.

Ошеломление и замешательство были столь сильными, что летописец занес в свиток дрожащей рукой: «Вси князи умолчаша и бояре и иные мнози, еще же паче и епископы русскиа все умолчаша и вздремаша и уснуша…»

В самом деле, епископы всех русских епархий и князья удельных городов, собравшиеся в Кремле для встречи митрополита, пребывали в растерянности, не зная, что подумать, что сказать, как поступить. Никто не покинул Москву, но и выходить из своих подворий не решались – ждали, что скажет великий князь! А тот молчал, и никто его не смел ни о чем спрашивать. Ведь признать неправым Исидора, значит, в такие же еретики зачислить папу римского, патриарха константинопольского, императора Византии Иоанна Палеолога, короля польского и венгерского Владислава и других многих государей, великих князей, кардиналов, епископов!…

Целых три дня большое русское стадо христианское пребывало без пастырей церковных. Ужас безысходности охватывал сердца многих православных. Некстати вспомнили, что март – месяц роковой, в какой и должна последовать кончина мира, потому как именно в марте был создан Адам, в марте евреи перешли черёз Черемное море, в марте было Благовещение и, на конец, в марте была земная смерть Спасителя Иисуса Христа.

Время теперь льстивое, весна, шептались по монастырям, держите тело в строгости и душу в трезвении. Кто совратится, тот повредится в уме, пострадает от самочиния и гордости. Излишество рассуждений [118] Излишество рассуждений рождает самомнение, а за этим последует прелесть.- Здесь прелесть – морока, обман, соблазн, совращение от злого духа. рождает самомнение, а за этим последует прелесть. Но это бедные чернецы шептались, тоскуя и робея пред искушением. Иерархи же церковные продолжали хранить молчание, более похожее на столбняк, нежели на глубокомыслие. Многие миряне-молитвенники со слезами простаивали у домашних божниц, не понимая, почему и зачем предстоит им лишиться самого дорогого и последнего прибежища – православия, обрядов и обычаев, коими соединялись они с предками своими и кои надеялись передать будущим людям земли русской. Но если отцы церкви наинак решат, рази взрызнешь? Рази посмеешь отвергнуть? Что же делать-то? Куда кинуться? И гризить [119] Гризить – делать дурно, копить вину на вину. тоже не хотелось, вины свои усугублять, покрывая старые грехи новыми, тягчайшими. Ибо неповиновение пастырям своим духовным, что тягчайше и срамнее? А веру предать – душу навек погубить.

В Кремле беспрестанно толклись люди, боязливо обходили митрополичий двор, часами простаивали у Красного крыльца великокняжеского дворца, ждали, не объявят ли что глашатаи. Обращались иные за разъяснениями к священникам, спрашивали, верить ли слухам, будто вера переменится, и получали суровые ответы: не там, мол, слушай, где куры кудахчут, а там слушай, где Богу молятся. Но за суровостью и даже известной грубостью, с какой отвечали простые батюшки своим прихожанам, тревога была и растерянность, а пуще того, печаль. И лучше не нашли, как, не спросив ничьего благословения, затворили двери храмов и перестали службы править. И никто у настоятелей не спрашивал: что это, мол, у вас творится, то есть, наоборот – не творится ничего? Все как вымерли. Юродивые и нищие сидели на пустых папертях, как птицы нахохленные, и помалкивали. Перестали просить, перестали обличать, перестали предсказывать. Небо унылым серым пологом придавило Москву. Колокола молчали. Грачи прилетели из теплых краев, но не строились, не хлопотали, как обычно, у старых гнезд, а торчали на ветках, будто тоже что-то ждали, иногда болезненно резко вскрикивая, хворали, что ли, от сырой погоды… Размызганный снег не таял совсем, потому что солнце не показывалось.