Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

Навязчивый сон доводил Василия до полного изнеможения, и когда, наконец, на четвертый день тяжелая дверь темницы отворилась и в проеме ее появился Шемяка, Василий даже обрадовался ему.

– Ну, как тут тебе в моих покоях? – усмехнулся Шемяка.

– Брат мой! Один и тот же сон предивный мне снится…

– Ништо! Скоро ты ничего больше, кроме снов, не увидишь,- оборвал Шемяка.

– О чем ты, брат? – ужасная догадка настигла Василия Васильевича, и он, боясь поверить ей, все повторял растерянно: – О чем ты, брат, о чем?

Внесли свечи и осветили подвал. В углу висела просоленная медвежья шкура, на стенах – старые шлемы, Пробитые щиты и охотничьи рогатины. По знаку неожиданно появившегося насупленного Никиты слуги втащили и расстелил ковер. По спокойной деловитости приготовлений Василию Васильевичу стало ясно, что молить о пощаде бесполезно, дело решенное, но он все-таки зачем-то говорил, поворачиваясь вослед расхаживающему по подвалу Шемяке:

– Ведь мы квиты, брат, не так ли? Я тебя сажал, ты меня, а теперь давай оставим это навсегда. Отпусти меня, а?

Шемяка молчал. Народу в подвале прибавилось, и общее молчание было зловещим. Все переглядывались. Внезапно Никита наклонился и дернул ковер из-под ног Василия Васильевича. Тот упал, сразу навалились на него трое, мало – четверо. «Конец?» – обожгло Василия. Но после трех ден сухого голода невесть откуда и силы взялись. Он боролся со своими мучителями молча и ожесточенно. Тяжелое дыхание, всхлипы ярости и боли заполнили подвал.

– Кончайте! – раздался голос Шемяки.

На живот великому князю бросили толстую доску и двое навалились на нее, а еще двое вскочили ему на грудь и топтали так, что трещало.

– Сколько будешь жить, столько и каяться,- голос Шемяки стал неузнаваемым, но это был он.- Вот твое покаяние! Кончайте!

Боль в груди сделалась нестерпимой.

– Дышать нечем! – прохрипел Василий Васильевич.- Пощадите!

– Кончайте! – в третий раз велел Шемяка.- Око за око!

«Неужто всё?» – отрешенно, будто и не о себе самом подумал великий князь, распростертый на полу с вывернутыми плечами, и в тот же миг увидел, как приближается к нему, крадучись, с опаской конюх Шемяки Берестеня, как тускло блеснул в руках его отточенный нож.

– Бей же! – крикнул кто-то, похоже, Никита.

В последней муке, последнем усилии затрепетало все тело Василия Васильевича. Конюх ударил в глаз, желая вывернуть око, но промахнулся, порезал висок и щеку.

– Тюхтерь! – опять голос Никиты.

– Боже, покарай их! – простонал несчастный.

– Мы те покараем заместо Бога, еще лучше покараем!- Это Шемяка.- Будешь татар любить? Будешь князей слепить? Бей, Берестень!

Еще удар ножом в глаз. Животный вой… Второго удара он уже не почувствовал. Лежал как мертвый государь, прозываемый отныне Василием Темным.

Он очнулся только в Угличе, не зная, где находится. Осознал, что жив, что ночь, что умирает. Но это не вызвало в нем протеста или отчаяния. Он испытывал глубокое равнодушие, уже знакомое по тому времени, когда, весь израненный, он оказался в плену у татар. Он услышал странные звуки, будто кто-то блевал спьяну с оханьем и проклятьями. Хотел спросить, кто это, и не сумел ничего выговорить. Раздались быстрые шаги и остановились около него.

Он узнал ее по запаху. Раньше ему не нравилось, что она так пахнет и под мышками, и в других местах. А сейчас обрадовался этому здоровому бабьему духу. – Марьюшка! – удалось ему произнести.

– Я… Ох!… Заговорил!

– Ты чего это делала?

– Мутит меня. Опять в тягости.

– Так слава Богу! А чего впотьмах? Возжги свечу. Марья помедлила:

– Она горит…

Тогда он вспомнил все и понял все. Жена завыла, осторожно привалясь головой ему на грудь.

– Тебе не больно? Весь, как есть, переломанный.

Он с трудом гладил ее ослабевшей рукой по сухим волосам.

– Больше, чем возможно человеку перенести, Господь не посылает. Я ровно в преддверии ада побывал…Где мы?

– В Угличе. А матушку он в Чухлому упек. – Дети?

– В Муроме.

– Слава Богу.- Он нащупал под сорочкой ее живот, еще пустой и мягкий.- Когда ждешь?

– На третьем месяце. Прямо всю выворачивает наизнанку.

Он поднял руку к своим пустым глазницам, потрогал гноящиеся мелкие струпья. Но боли не было. Нигде боли не было, и дышать можно. Только в душе боль таилась.

– Время все исцеляет,- сказал он, но сам понимал: нет, не все. Никогда и ничего он не забудет, все острее будет желание отмщения, все острее боль и горше. Разве забыть, как тогда в подвале похолодело у него сердце внезапно и обреченно? От этих воспоминаний в груди лед и тошнота, и избавиться от них никак не возможно. Раньше слышал от дяди Юрия Дмитриевича, что человек в минуты смертельного отчаяния начинает вспоминать всю жизнь, пытаясь постигнуть роковую ошибку. Оказывается, верно это… Помнится, когда ослепляли бояре Василия Косого, тот слезно молил о пощаде. Слыша его рыдания, подумал тогда: а я бы не стал плакать и молить о милосердии, я бы смеялся в лицо палачам… И вот пришел час расплаты – так где они, гордость и презрение?

Он спросил Марью:

– Шемяка что же – великий князь?

– Да, бирючи на всех русских землях объявили это.

– Муром – это хорошо, это самый укрепленный и безопасный город. А наместник Мурома князь Оболенский не переметнулся к Шемяке?

– Нет. Верны тебе остались, как ни лютовал Шемяка, и Шея, и Морозов, и Кутузов… А Федор Басенок все в глаза Шемяке выложил, его за это в железа взяли, но он вырвался из темницы и в Литву утек, сейчас в Брянске, вместе с братом моим Василием. Шемяка силком хочет принудить твоих бояр служить ему, непокорных грозит убить, зверь.

– Ну что… Власть обязана быть крепкой и суровой, по необходимости,- сказал он спокойно.

– Но не свирепой же, не кровожадной?

– И свирепой, если надобно. И я страдаю за грехи мои и клятвопреступления. Поделом же.

– Вася, как привезли тебя в тряпках окровавленных… и такое – поделом? И этакое- простить? Хорошо, матушка не видела. Я чувств лишившись сделалась.- Она боязливо провела по его лицу кончиками пальцев.- Поседел ты. И волосы все слипши от крови косицами.

– Зачем, говорит, татар любишь и речь их сверх меры, это Шемяка-то мне, и золотом их, мол, осыпаешь, и города в кормление даешь? Ну, пускай спробует, покняжит, поглядим, какой он государь! – Василий Васильевич осекся голосом и вдруг зарыдал без слез: – Господи, тяжко наказание Твое. Ни солнышка боле не увижу, ни Ванечку свово, как растет. Кто-то еще родится у Марьюшки, а мне не видать. И матушки не увидать боле.

– Духовными очами будешь зрить,- утешила Марья Ярославна.- А отмстить за тебя найдется кому.

– Доколе? – с тоской воскликнул он,- Доколе друг перед дружкой сатану будем тешить?