Эмилиян Станев - Иван Кондарев

Пока он надевал новые, украшенные цветной вышивкой комнатные туфли, созрело решение тотчас же оседлать коня и объехать ближние к городу поля. Он тихонько выскользнул из спальни и пошел на кухню. Мать рылась в сундуке.

— Чай остыл, скоро обедать пора, а вы все спите! Ты всегда будешь так ее баловать? — сказала она, оглядев его с головы до пят.

— Но ведь это только сегодня, мама!

— Жена твоя встанет?

Он улыбнулся, когда услышал «жена твоя».

— Ага, встанет.

— Мы вон уж когда позавтракали. Брат твой раным — рано открыл лавки.

— А Янаки тут?

— Манол позвал его мыть бочки. Пора уж — не сегодня завтра привезут нам какой-то чан для выжимания винограда. А вы все еще надеетесь на этого разбойника Лазо.

— Собирать виноград пока не будем. На днях отправлюсь туда и погляжу, когда…

— Нечего держаться за ее юбку, — проворчала старуха.

Костадин умылся, выпил чашку остывшего чая и пошел в лавку искать батрака. В лавке Манол взвешивал сахар какой-то женщине. Увидев высокую фигуру брата, он подмигнул ему лукаво, а когда женщина, расплатившись, ушла, кивнул головой и крикнул:

— Иди сюда, я скажу тебе одну отцовскую мудрость.

— Что же ты мне скажешь?

— Если сунешь кобыле в рот зажженную трубку, она выкурит ее до конца.

Костадин сердито отшатнулся.

— Да оставь ты это!

Манол рассмеялся.

— Сообщаю тебе, чтоб знал. Ведь до сих пор ты ходил голодный да холодный!..

Костадин покраснел и поспешно вышел во двор.

Янаки с подручным выкатывали из подвала огромную бочку. Костадин велел ему седлать вороного коня, на котором ездил в последнее время, и остановился возле лестницы. Он был охвачен досадой, потому что не сделал сердитого замечания своему брату: намеки ведь оскорбляли его жену. Надо было возмутиться и отругать его как следует, но в словах Манола была и доля правды. Не ходил ли он как пьяный все эти дни, не позабыл ли о своих мужских радостях? Он слышал, как мать топчется наверху, корит кого-то. Наверное, Христина еще не встала. «Срам какой — до сих пор спать», — подумал он, и недовольство самим собой обернулось вдруг гневом к жене. Он подождал, пока старуха войдет в кухню, и поднялся наверх. Перед дверью в спальню он прислушался — оттуда не доносилось ни звука. Он приоткрыл дверь и заглянул.

Христина сидела на краю постели, спиной к двери. Она причесывалась, и длинные волосы черными ручьями струились по обнаженному бедру.

Костадин жадно ловил каждое ее движение. И каждое ее движение вызывало в его сердце сладостную боль. Сквозь сверкающие струи ее волос видны были глаза, они сосредоточенно рассматривали свое отражение в серебристо-опаловом зеркальце. Он понял, что Христина не видит его. Вдруг она отбросила волосы за спину, блаженно зевнула, наклонив назад голову, и, застыв ненадолго в этой позе, приподняла подол сорочки. «Рассматривает себя… в чем ее сила, рассматривает…» — подумал он, и вместе с желанием войти в спальню в нем стало расти и зародившееся перед этим негодование и враждебность к ней. Он осторожно прикрыл дверь и спустился вниз, ошеломленный всем этим.

«Что, испугался? — спрашивал он себя, выйдя безо всякой надобности во двор. — Стало мне страшно от того, за что я сейчас презираю себя и ненавижу ее… Но она ведь женщина, чего с нее взять; и ведь так у нас родятся дети?!»

Его влекла сладостная картина — черные волосы, шаловливо струящиеся по женской спине, теплые разноцветные пятна, полутемная спальня, скрывающая могучую тайну женской красоты, воспоминания прошедшей ночи. Он ходил возле чешмы, борясь с вновь вспыхнувшим желанием и презирая самого себя. Он не слышал и не видел, что делает подручный возле бочки, которую тот подкатил к самой колонке, и только когда в ней загремели цепи, с помощью которых ее мыли, Костадин вдруг вздрогнул и отошел подальше.

За проволочной оградой Янаки седлал вороного норовистого коня. Конь надувался и не давал затянуть на себе подпругу. Янаки пинал его коленом в живот.

Из пристройки вышла Джупунка.

— Куда это ты собираешься? А завтракать когда вы будете?

— Я не хочу есть. Скажи Христине, пускай ест одна. Я скоро вернусь.

Янаки распахнул ворота, и Костадин вскочил на коня, который сразу же попытался его укусить.

Он пересек главную улицу и через четверть часа выбрался из города. Езда ободрила и успокоила нервы. С завтрашнего дня Христине надо будет заняться каким-то делом. Но каким? В доме и так уже три женщины, считая служанку. Что она захочет — готовить, шить, ткать ковры или же снова учительствовать в селе? Но разве для этого он женился? Совсем по-другому было бы все, ежели бы он построил в Караормане усадьбу… Манол всему причина. Возможно, тот снова откажет ему. Давно ведь обещал передать ему ведение торговых книг, но что-то не спешит, надеется, что все обойдется и так — знает, что он увлечен своей женой… Будет еще пытаться отвлечь его внимание от главного… И для чего это брат раздобывает деньги? Что это за сделка, на которую намекала старуха? Не следовало держать свободными деньги, такие сейчас времена… Нет, на этот раз он не даст больше обманывать себя. Завтра же возьмет у него счетоводные книги.

Уже не в первый раз Костадин отдавал себе отчет, что ему трудно справиться с братом. Намерения и дела Манола никогда не были ему ясны: они вызывали у него только подозрения и бессильный гнев. Взять хоть эту мельницу: снес маленькую водяную мельницу Миряна, несмотря на все мольбы этого дурака. Тот настаивал на том, чтоб снести только сукновальню и сохранить небольшую мельницу хотя бы до осени. Манол не согласился — необходимо, мол, подготовить место, нет смысла терять время и прочее. А с тех пор здесь никто даже ни разу лопатой не копнул для фундамента новой мельницы. Между двумя компаньонами возник новый спор из-за каких-то денег и из-за материалов для снесенной мельницы. Манол начал придираться. Мирян стал грозить ему судом. Почему Манол поступал так — Костадину было непонятно. Возражения брата были несерьезны: получалось, что он упрямо цепляется за мелочи, а ведь это было вовсе не в его характере…

Костадин повернул коня к своему кукурузному полю, которое рассчитывал убрать в ближайшие дни. Притихшие лесочки, покрытые ржавчиной папоротники, красноватые осыпи на холмах, окаймлявших небольшую долинку, разнежили его. Он не хотел сейчас думать о брате — думал о Христине, которая, наверно, недовольна тем, что он уехал, ничего ей не сказав, думал об отце, чье невидимое, молчаливое присутствие ощущал всю свою жизнь. Над влажными парами начал кудрявиться нагретый воздух, земля лежала разомлевшая, и небо, вечный свидетель ее любовных оргий с солнцем, смотрело на нее милостиво и ласково. Стайка щеглов пролетала над вытоптанными скотиной лужайками, поросшими волчецом. Конь попытался схватить кукурузный початок с почерневшими уже волосками и сердито задергал поводьями.