Эмилиян Станев - Иван Кондарев

Дом Гуцова находился на главной улице. Перед открытыми воротами их ждал его сын, студент-юрист, и, как только телега въехала во двор, молодой человек быстро запер ворота. Тогда Костадин увидел во дворе адвоката Кантарджиева. Окна дома были темны, только на кухне в нижнем этаже горела лампа.

— Васил, скажи матери, чтоб не пускала сюда никого, — приказал Гуцов сыну.

Костадин соскочил с телеги, пощупал один из свертков и попытался его сдвинуть. Брат его в этот момент обратился к адвокату:

— Коста не знает. Надо ему сказать.

— Вы еще ничего ему не сказали? Это винтовки, ружья. В прошлом году, когда прибыли французы из комиссии Антанты искать скрываемое оружие, мы перенесли их из заброшенной мельницы в сарай Гуцова. Теперь мы их передадим военным, — пояснил Кантарджиев.

— Все же это тайна, — добавил Манол, помогая выгружать свертки и ящики. — Господин Кантарджиев — председатель общества офицеров запаса, и он, естественно, заботится о таких делах…

Костадин с сожалением посмотрел на смятую люцерну и подумал: «Если оружие передается военным, почему же его не отправить прямо в казармы и почему брат мой принимает такое живое участие в этом деле?»

Втроем они перенесли винтовки и патроны в темный дом; его далеко выступающая кровля казалась низко нахлобученной огромной шляпой. Костадин слышал скрип лестницы и отворяемой на верхнем этаже двери, где, вероятно, был чулан. Немного погодя появился Манол. Он нес два кавалерийских карабина и коробки с патронами.

— Сунь в повозку, пригодятся дома. Знаешь, в какие времена живем! — сказал он.

— Как же так? Вы ведь должны их сдать?

— А-а, это на время… Что ты все выспрашиваешь и ворчишь? Я еще задержусь здесь немного, потолкую кой о чем с Гуцовым. Ужинайте без меня, не ждите. — И так как Костадин не взял у него оружия, Манол сам положил его в телегу.

Костадин решил дождаться его дома и все же узнать тайну, которую они не хотели ему открыть. Вернувшись домой, он велел Янаки отвести лошадь в конюшню, забрал ружья и отнес их в лавку через заднюю дверь. «На что они ему? — размышлял он. — Может, пожива, поэтому он и взял? Вот еще: продавать их!» — Вся эта история тяготила Костадина, потому что отвлекала его внимание от тех тревожных мыслей, с которыми он ехал в город, и потому, что разлучила с женой. Отчего он решил, что мир страшен? И почему нельзя жить иначе? Понимает ли это Христина и что все это значит, самовнушение это или правда? Он припомнил всю ту картину: освещенное неполной луной поле, крик филина, лай гончих, черные вздыбленные леса, Христина, поющая на меже, забывшая о нем, ее виноватая улыбка, блеск ее глаз… Его охватил вдруг необъяснимый страх, и он тотчас же почувствовал нестерпимую потребность поскорее выбраться из темной лавки, пропахшей бакалеей, и бежать к свету, к Христине, словно там сразу все станет ясно. Он запер на замок дверь и поднялся в гостиную, где его ждали родные за накрытым к ужину столом.

Жена хлопотала у стола, потому что по заведенному порядку это было обязанностью младшей снохи. Едва глаза их встретились, она улыбнулась ему все той же робкой улыбкой, что и в поле, словно спрашивала его, готов ли он простить ее. Полный смущения и тоски, Костадин почувствовал, что вся его душа стремится к ней с какой-то особой силой и болью. Он раскаивался в своих подозрениях и дурных мыслях, в грубых словах, сказанных ей, винил себя за то, что в гневе оставил ее одну. Он сел на стул и, словно увлекаемый какой-то стихией, которая оказалась сильнее его воли, не мог оторвать от жены своих восхищенных и печальных глаз, радовался каждому ее движению, свету и счастью, источаемому самим ее присутствием. Ему казалось, что он плывет по морю, что чувства его поднимаются высоко над мыслью, а будничное остается где-то далеко и выглядит лживым и жалким. Вдруг она уловила, что с ним происходит, и покраснела, так же, как, бывало, краснела в первые дни их любви: она вся пылала, избегала его взгляда, но он ощущал горячий огонь ее глаз, воркующие нотки в голосе, кокетливую порывистость движений, силу и красоту ее тела. Заметив, что остальные догадываются о том, что происходит с ним в эти минуты, Христина смутилась, но Костадин не видел ни тонкой усмешки матери, ни завистливых взглядов снохи. Все, что происходило вокруг, казалось ему странным, словно во сне, — недомолвки жены, теплый, бархатный майский вечер, хор лягушек у реки, журчание чешмы во дворе, звон приборов и тарелок. Христина спросила его, что они перевозили. Он знал, что этот вопрос вовсе не так уже важен для нее и что она спрашивает только для того, чтобы нарушить молчание, поэтому ответил: «какой-то ящик» и продолжал есть машинально, не ощущая вкуса еды.

Поужинав, он вышел во двор в ожидании, пока женщины уберут со стола и Христина пройдет в их комнату.

Японские розы свесили через ограду тяжелые котжева соцветий. Плиты, которыми был вымощен двор, белели в лунном свете. Из казино доносился смех молодежи и стук игральных костей. Костадин присел на скамью возле чешмы, где отсвечивали металлическим блеском кустики самшита. Он спрашивал себя, о чем они будут говорить, когда останутся одни, что ему скажет Христина? Неужели можно говорить о том, что произошло в этот вечер между ними? Он хотел сосредоточить все свое внимание, понять, что, собственно, произошло, но кроме картины поля и какого-то смутного представления о душе жены, сущности происходившего разум его постигнуть не мог. Время от времени он поглядывал на окна дома, ожидая увидеть их потемневшими, потому что фитиль лампы всегда прикручивали, экономя керосин, когда ложились спать. В пристройке, где спал Янаки, фонарь уже давно погас, мать спустилась по лестнице и направилась в свою комнату, в последний раз мелькнула наверху тень Цонки, и дом затих. Только Манола все еще не было.

Подождав еще минут десять и чувствуя, что волнуется, Костадин поднялся наверх, умыл лицо на кухне и вошел в спальню.

Христина что-то шумно делала в соседней комнате, где стояли старые комоды. Он попросил свежую сорочку. Она молча положила ее на разобранную для сна кровать, все так же молча, не глядя на него, села перед зеркалом и занялась своим туалетом. «Не обманул ли я себя? Или, может, она уже забыла?» — подумал он, взял сорочку и пошел в соседнюю комнату, чтобы переодеться. Когда он вернулся, Христина уже полулежала в постели. На желтом шелковом одеяле покоились ее обнаженные до локтей руки, глубокое декольте ночной сорочки открывало часть груди и округлую, гладкую шею. Она наблюдала за ним каким-то озабоченным взглядом, но он не мог понять, что означает выражение ее глаз. Он подошел, сел на постель возле нее и взял ее руки в свои. Душа его больше не могла сопротивляться приливу чувств, лицо осветилось нежной, любящей улыбкой. И тотчас такой же трепещущий от радости и счастья свет озарил и ее лицо, и в глубине ее глаз он увидел свое собственное маленькое отражение. Вдруг подбородок Христины дрогнул, она закрыла лицо руками. И, отстранив их, он увидел на глазах ее слезы. Откинув назад голову, она пыталась произнести какие-то слова, нижняя губа ее дрожала…