Эмилиян Станев - Иван Кондарев

Кондарев разделся и лег. Он попытался разобраться во всем произошедшем за эту кошмарную ночь. С того дня, как он ушел из дома, он жил как во сне, замороченный тайными собраниями, встречами, ночными хождениями из села в село. А может, он ошибся, поторопился с Анастасием? Христакиеву явно повезло… Очень уж недолгим оказалось возрождение Анастасия, и причина этому не только Дуса… Дуса лишь ускорила давно начавшийся процесс разложения. Типичный случай морального бессилия… знакомая старая болезнь, которую побеждают немногие… А второй, Корфонозов, — развалина! Притворяется, что не понимает…

Он заворочался в постели, словно хотел отбросить от себя подальше что-то неприятное, и вдруг вспомнил, как снял на вершине холма шляпу, принося дань уважения чему-то, чего даже не мог назвать. Это «что-то» таилось в нем самом, но сейчас он не в силах был думать об этом…

В открытое окошко с полуистлевшей рамой заглядывала заходящая луна, желтая, как айва. Яблоневые ветви упирались в стекло, постель неприятно пахла чужим.

«Глупость и ложь! Ложь и глупость!»

Ложью было огромное заходящее солнце, готовое вот — вот скрыться за синеющей горой и угаснуть в лиловом сумраке; облако красноватой пыли над полем, поднятой деревенским стадом; убегающие луга, утоптанное жнивье, обглоданные козами молоденькие лесочки, пламенеющие каменные вершины. Все это было ложью, как была ложью и его собственная жизнь, и жизнь его сестры, и все, чего касалась мысль, потому что все исчезнет во времени и никогда уже не сможет повториться. Пастушонок, стоявший у железнодорожного полотна с большим букетом полевых цветов, тоже был явлением временным, так же как самоощущение и мысль, называемые сознанием… «Ложь и глупость!» — подтверждали колеса вагонов. «Глупость и ложь!» — в могучем ритме пыхтел паровоз…

Как будто ничего не случилось… Сестра плакала, когда он вошел утром в залитую солнцем кухню. Было часов около десяти. Он не выспался. Нервы у него вконец расходились, во рту стояла горечь от выкуренных за ночь сигарет; он готов был взорваться по самому ничтожному поводу. Не щадя сестры, рассказал ей о встрече с Кондаревым:

«Твой, то есть мой, добрый друг приходил ночью, и мы разговаривали с ним долго и обстоятельно. Он признался мне кое в чем, и тебе следует об этом знать».

«?»

«Оказывается, ты его измучила, у вас нет настоящей любви, он тебе не доверяет…»

Она закрыла лицо руками.

«Ты сделала первый шаг для вашего сближения. Я знаю: стремительность — в твоем характере. Ты всегда жертва собственных прихотей и самовнушения… Он не создан быть любовником, тем более такой женщины, как ты…»

Пока он говорил, она повернулась к нему спиной, и он смотрел на ее босые ноги, на перекрещенные на спине тесемки белого передничка, на ее косы, которые свисали толстыми золотистыми канатами, и в душе его поднималась жалость. В стекло окошка билась пчела, стараясь добраться до веселой герани; из крана звонко падали в умывальник крупные продолговатые капли.

«Он просто использовал тебя в своих целях, чтобы скрываться в нашем доме… Госпожа природа лишила тебя элементарного разума… Я не хотел вмешиваться в твою жизнь, потому что считал тебя зрелой женщиной…»

Она тихо плакала, закрыв лицо передником и по-прежнему стоя к нему спиной. Надо ли говорить ей, что, измученный тяжелыми предчувствиями, он приехал только для того, чтобы увидеть ее, и то, что он обнаружил здесь, его терзало и приводило в еще большее отчаяние? Но каково будет, если она узнает о том, что он сам участвует в подготовке восстания? Не воспримет ли она его дело как свое и не почувствует ли необходимости помогать ему, получив тем самым повод для продолжения связи с Кондаревым? Она всхлипнула, плеснув себе в лицо воды над умывальником, и тихонько воскликнула:

«Боже, как я несчастна!»

Он не пожалел ее, оставил одну, решил уехать из города…

Корфонозов всячески пытался подавить в себе злобу к Кондареву, но, когда вышел на улицу, почувствовал, что злоба эта нарастала; лишь позже томительная августовская жара вернула его к мыслям о прошлом. Все ему опротивело: и сестра с ее глупой трагедией, и собственная жизнь, зря растраченная на полях сражений, которую он хотел обновить, занявшись адвокатурой, хоть это занятие его нисколько не влекло, и его участие в военно-техническом комитете, деятельность которого казалась ему бессмысленной…

Он с силой ухватился за края холодной рамы опущенного до предела вагонного окна. Город уже остался далеко позади. Такой знакомый, пыльный, обветшавший родной город, по которому он бродил днем, вглядываясь в лица людей и ища какого-нибудь подтверждения грядущих событий, каких-нибудь признаков надвигающейся бури. Ничего похожего! На главной улице, как всегда, перед магазинами сидели торговцы и пили предобеденный кофе; какая-то женщина шла, вульгарно постукивая своими деревянными сандалиями по тротуару; ласточки, усеявшие телеграфные провода, делали их похожими на нитку черных бус.

Корфонозов ходил и к сожженному клубу. Сквозь щели в обгоревших стенах виднелся противоположный берег реки и холм. Среди развалин валялись обуглившиеся балки; стены соседних домов были еще мокрые и черные от копоти. Мальчишки стояли вокруг, разинув рты, медники и котельщики работали в своих лавчонках — как всегда, стучали молотки, стонала медь, но в этом старом квартале города даже в кажущемся равнодушии людей, занятых своей работой, ощущалась тревога. Он поймал на себе несколько враждебных взглядов, услышал брошенное ему вслед двусмысленное замечание, а за спиной его виновато прервался внезапный взрыв хохота…

Все это невольно мелькало в памяти, пока он стоял у окна, держась за раму и покачиваясь в такт постукиванию колес, словно кланяясь печальному августовскому вечеру и всему, что проплывало мимо. «Глупость и ложь! Ложь, ложь!» Когда же наконец поезд войдет в туннель, пробитый в горе, и эта навязчивая мысль перестанет истязать его сознание?

«Все дозволено, но не все полезно. Не позволяй чему бы то ни было овладеть тобой. Я пренебрег этим правилом и теперь лишился свободы выбора… Но ведь никто не свободен, все находятся в плену. Дуса — в плену у мании вечного ухаживания, любви и материнства любой ценой; я — у моего честолюбия; Кондарев — у идеи могущества пролитой крови; Янков — у страха не потерять партию, то есть ту повседневную деятельность, с которой он свыкся… Жить — значит быть в плену у чего-то».

Он направился к дому Янкова. Как только он вошел в зацементированный дворик и увидел у стены увядшие мальвы, на которые только что выплеснули сверху помои, деревянные кровати, вынесенные на солнце и облитые керосином — от клопов, чувство уныния и безнадежности в нем усилилось. Разве можно ждать чего-то героического от человека, который живет в такой обстановке?