Эмилиян Станев - Иван Кондарев

— Я с ним не знаком. Просто узнал, что в здешних селах было уволено много учителей.

— Да, верно. И выглевского учителя тоже уволили. Теперь в горах действуют… Вот ты, приятель, говорил, что был в Софии, как ты понимаешь эти дела?

— Какие дела?

— Да все, что творится нынче. В прошлом году Стамболийский сказал царьку нашему: пущай себе царствует, а сам он простым народом управлять будет. У меня это как-то в голове не укладывалось, вона что и получилось. Спихнули его, власти лишили силком, а потом и зарезали.

— Народ его поддерживал, — заметил Кондарев.

— Народ — стадо, под палкой куда хочешь пойдет.

— Палка — это не все. Есть же у него и свои интересы.

— Так-то оно так, только ведь у кого каравай, у того и нож есть…

— А ты с кем?

— Я? Считай, дома я: с женой своей и ребятами.

Крестьянин нагловато поглядел на него, и Кондарев успел различить черты его лица, не бритого, наверно, с неделю. На вид ему было лет сорок. Узловатые руки подергивали вожжи, и мелкие лошадки с лоснящимися от дождя спинами трясли задами.

— А где ж ты служил, браток? — спросил Кондарев.

— В пятой дивизии.

— У Гевгели?.. [121] Гевгели — местность на греческо-сербской границе, которую во время первой мировой войны занимали болгарские части.

— А га.

— Как же ты вернулся с фронта?

— Да как разбили нас на Каймакчалане, [122] Каймакчалан — горная вершина в том же районе. В ее окрестностях в сентябре 1916 г. болгарские части потерпели поражение от сербов. мы сразу же повернули оглобли и домой. Вот по сю пору и верчусь, словно пес по загону.

— Значит, рассчитываешь только на себя?

— Один господь бог над нами да черная земля под ногами.

После мыслей, с которыми он проснулся под дубом, среди векового букового леса, последние слова крестьянина прозвучали с отчаянной и мрачной силой. Кондарев почувствовал, как сердце его больно сжалось. «Так вот он какой — народ, душу которого я так хочу понять… Как же одинок он был на свете, как забыт остальными народами в пору своего неслыханного рабства, ежели так страшно выражает состояние своей души: «Один господь бог над нами да черная земля под ногами!» Да ведь это же отчаяние, самое безнадежное отчаяние и мрачная мистика…»- в каком-то упоении размышлял Кондарев, слушая сквозь дребезжание повозки, наполнявшее бодрыми веселыми звуками буковый лес, что говорит ему крестьянин. «О чем он говорит?»- вдруг вздрогнув, подумал он и с трудом оторвался от своих мыслей.

То было размышление вслух перед незнакомым человеком, когда в виде вопросов высказывались самые сокровенные думы: раньше хоть можно было понять, что и как, а теперь ничего не поймешь; говорят, будто деньги снова упадут в цене, а коли так, то поднимется в цене земля и зерно — его темный разум, дескать, так понимает, — а ты ученый, ты, должно быть, получше разбираешься во всей этой чертовщине… Только ведь вы, учите* ля, ничего не смыслите в торговых делах, а торговец хоть и смыслит, да не скажет. Теперь ежели у кого водятся деньжата, он должен покупать, а не продавать… А не слышно ли чего такого в Софии? Ох, и сукины же сыны сидят в банках — только и знают, что облапошивать нас с этими левами — разве простому человеку разобраться что к чему!..

Кондарев попытался разъяснить ему сложность этих вопросов, однако крестьянин не слушал его. Он не верил в неизменность и силу каких-то законов и привык искать щелочку, через которую удалось бы пролезть, а другие пусть сами о себе пекутся. Деньги, припрятанные в потайном местечке в доме, не давали ему покоя. Он собирался прикупить себе полоску земли и, наверно, уже вел торг с ее владельцем.

— С той поры как убили того толкового доктора в К., по сей день не нашли другого такого на его место, — заметил он, испытывая досаду от объяснений Кондарева.

— А зачем тебе понадобился доктор?

— Жена вот родила, а теперь ей что-то худо. Фельдшер сказал, чтоб я повез ее в город показать доктору.

И таким же манером, задавая вопросы и сам на них отвечая, он рассказал, что несколько дней назад жена родила ему пятого ребенка и вот теперь не может подняться.

— На здоровье нельзя жалеть денег, — заметил Кондарев.

— Верно, от всего есть лекарство. Стоит-то оно гроши, да знать бы какое!.. — И тут же заговорил о дожде. Хоть бы эта туча стала больше: уже с каких пор капли не упало!.. Теперь мысли его были заняты пахотой и севом — он позабыл о роженице, которой, наверно, было плохо. Отдавшись размышлениям, он время от времени похлестывал лошадей — видимо, чувствовал потребность в движении и поэтому размахивал кнутом.

В предутреннем сумраке из-за леса выплыл огромный клуб белого, насыщенного прохладной свежестью тумана и уплыл, разорванный в клочья. Повозка покачивалась, колеса с шипением подминали влажную прошлогоднюю листву. Как только выехали из лесу, дождь прекратился, небо поголубело. Земля, казалось, приоткрывала свои поры, лошади фыркали, а свинья притихла в своем мешке.

Разговор уже не клеился. В такие предутренние часы человек обычно перебирает свои мысли, а в один прекрасный день они бог знает чем обернутся. Может внезапно умереть жена, родившая ему пятерых детей, потому что сейчас лежит она парализованная и ни к чему уже не пригодная, а в селе после войны осталось столько здоровых вдов; может, завтра удастся прикупить земли, срубить тайком какое-нибудь дерево, незаметно отхватить у соседа одну-две борозды… А может, все кончится вздохом… «Если он знает, кто я и куда иду, то ему ничего не стоит выдать меня, подвернись удобный случай, а потом скажет: «Что поделаешь», и будет и у него тяжко на душе. Никому не хочет служить он… — размышлял Кондарев. — Я его понимаю, а он меня и знать не хочет, потому что все его только обманывали, и он продолжает идти по своей рабской тропке. Он не понимает, что его спасение — в широкой общей дороге. А это самое главное, что необходимо ему разъяснить. Янковы, ген ковы, ташковы называют таких, как он, голью перекатной и отворачиваются от них: даже когда он был ребенком, учителя отказывались воспитывать его, потому что был он сопливым и неотесанным!.. Бегут от народа, а говорят от имени масс!.. Чем можно его заинтересовать, привлечь на свою сторону?»- продолжал рассуждать Кондарев и, словно почувствовал радостное освобождение от чего-то, посмотрел на крестьянина веселым взглядом.

— Что за человек ваш новый кмет, толковый? — спросил он.

— Хуже янычара, будь он проклят. Мягко стелет — жестко спать.

— Из вашей деревни?

— Из нашей, да. До переворота жил в городе. Теперь, друг, воронята командуют, а вороны молчат, — крестьянин хлестнул лошадей и снова погрузился в молчание. Может, задремал или думал о чем-то своем. Левая лошадка споткнулась, и он обругал ее.