Эмилиян Станев - Иван Кондарев

Они ехали среди полей. В предутреннем свете Балканский хребет рисовался стеной на фоне побледневшего неба.

Кондарев попытался привести в порядок свои мысли. «Что же я понял? — спрашивал он себя. — Что он заброшен всеми и отчаялся, ни от кого ничего не ждет. Разумеется, есть и другие крестьяне. Однако и то, что он говорил, еще не полная правда. Все, что было сказано, сказано для меня, и это чисто внешнее, а в глубине души своей он жаждет справедливости и уважения и вовсе не думает так… Вот он, крестьянский вопрос во всей его сложности! Почему же у нас все это рассматривается так книжно?»

В голове рождались все новые и новые вопросы, и он обещал себе взглянуть на них с другой точки зрения, другими глазами. «Нужно было полюбить того, кто даже не смотрит на меня, чтобы понять, чего мне недостает и каково предназначение партии… Вот в чем смысл единого фронта! Яснее ясного», — решил Кондарев, ощущая своим коленом колено крестьянина.

Въехав на гору, крестьянин остановил лошадей, чтобы дать им передохнуть. Свинья тяжко засопела. Тишина словно бы сгущалась перед рассветом. Сумрак быстро отступал вместе с необозримой тенью внизу, на равнине, и на небе теперь светилась одна денница. Все яснее вырисовывались межи, дикие груши на полях, кусты у шоссе, и, когда лошади снова тронулись, горы посинели и приоткрыли взору свои холмы и долины. Вскоре самый высокий гребень их окрасился нежным румянцем, а тихо шепчущий утренний ветер дохнул вдруг резким холодом, заставив Кондарева вздрогнуть. Он вспомнил, куда едет, и все, что свершалось в нем самом и вокруг, озарилось ярким светом. «Как мне легко и радостно! — сказал себе он, глядя на розовые пятна, появившиеся на плечах Балкан; ему показалось, что и сам он полон трепещущей радости этого утра. — Это потому, что я понял крестьянскую душу и землю эту, и еще потому, что сам я очень, очень крепко связан с нею. А то, что прежде мучило мой разум, приобрело новый смысл…»

Повозка съехала в низину и тащилась по склону холма, за которым укрылось село. У шоссе показались огороды, обнесенные плетнями. В них синели кочаны капусты, карминно краснели стручки перца и помидоры. Их освещало нежное утреннее солнце, и вокруг блестела роса.

— Ты давеча спрашивал про нашего кмета? Вот он, вишь, ни свет ни заря поднялся да пошел набирать себе овощей с людских огородов, — сказал крестьянин и подтолкнул локтем Кондарева.

По мягкому проселку, уходившему от шоссе, меж высокими плетнями шел огромный мужичище средних лет в накинутой на плечи безрукавке. На руке у него висела корзинка, полная только что сорванных овощей. Солнце освещало его толстую соломенную шляпу, бросало на прямые плечи лимонно-желтые пятна. Кондареву показалось, что он уже видел где-то эту фигуру, словно бы вырубленную топором, эту короткую шею и низкий, нависающий над глазами лоб с необыкновенно прямыми бровями.

Кмет сделал знак остановиться и неторопливо приблизился к повозке.

— Кого везешь, Шабан? — спросил он.

— Разве не видишь? Человека везу. Ну, доброе утро! — сказал крестьянин.

— Кто он?

— Да вот учитель. Нагнал его по пути от кошары.

«Хуже янычара», — вспомнил Кондарев слова крестьянина, как только встретил взгляд пестрых, с черными точечками внутри, стеклянно-прозрачных холодных глаз, который нахально проникал в сознание и вызывал в душе злобу и страх. Они напомнили ему глаза Александра Христакиева.

— Откуда ты и куда направляешься? — спросил кмет, остановившись у самого колеса повозки. Движением плеча он поправил сползающую безрукавку, потом спокойно поставил ногу на спицу колеса. Он был такой рослый, что голова его возвышалась над плечами К он дарева.

— Из-под Горна-Оряховицы.

Прямые строгие брови дрогнули, в пестрых глазах появилась насмешка.

— Вот как! Ну а куда путь держишь?

— Ищу себе место в селах.

— Ага, ищешь место… А ну-ка, слезай с повозки, дай разгляжу тебя поближе…

— Зачем слезать? Ты и так хорошо меня видишь.

Кондарев не мог оторвать взгляд от глаз кмета, которые говорили, что тот узнал его. Все его существо насторожилось, в голове билась одна мысль: надо мобилизовать всю свою волю, чтобы не поддаться злобе. Но сил на это не хватало, и рука начала расстегивать одну за другой пуговицы пальто.

Кмет повесил корзинку на чеку повозки, поднял свои широкие, как лопаты, обнаженные до локтей руки и неожиданно обхватил шею Кондарева.

— А ну, слезай, и нечего мне врать… Слезай, не то я сам тебя стащу! — проговорил он, и ехидная ухмылка раскрыла его белые зубы.

— Подожди, я достану документы, — дрожащим голосом прошептал Кондарев. — Сейчас, — добавил он и, сознавая, что этот миг запечатлеется в его памяти навечно, ловким ударом сорвал со своей шеи руки кмета, выхватил из внутреннего кармана пиджака револьвер и выстрелил в упор прямо ему в грудь.

Кмет резко пригнулся, словно отвешивая поклон. Лошади рванулись вперед, напуганные выстрелом и криком, раздавшимся из-под повозки. Нога кмета оставалась в спицах. Кмет вцепился в колесо руками и ревел, как огромный раненый зверь. Колесо забуксовало по настилу шоссе, и повозку перекосило. Кондарев выстрелил еще дважды в широкую согнутую спину и соскочил с повозки.

— Ах, погубил ты меня, ирод! — простонал крестьянин.

Кондарев обошел повалившегося навзничь кмета, огляделся и побежал по проселку между огородами…

Шесть часов пробирался он лесом меж сел Равни-Рыт и Выглевцы и лишь после полудня вышел через овраг, поросший кустами бузины и лопухами, к Босево.

На полях убирали кукурузу, и улицы села были безлюдны. Крадучись мимо плетней и остерегаясь, как бы его НС учуяли собаки, он подошел наконец к дому крестьянина, брат которого был в отряде Ванчовского. Из пристройки в глубине двора доносилось посвистывание рубанка, в побеленном известкой домике жужжала прялка. Низенькая калитка была заперта на железный засов. Кондарев отодвинул его и вошел во двор.

— Радковский, Стоян! — тихо позвал он и направился к пристройке. Хриплый голос Кондарева беспомощно прозвучал в узеньком дворике, усыпанном половой и коровьим навозом.

Из пристройки появился молодой крестьянин с рубанком в руках. Его русые волосы горели на ярком солнце. Он поднес руку к глазам, чтоб разглядеть пришедшего, и, как только узнал, пошел навстречу. На засученных рукавах рубашки, на коричневых грубошерстных штанах налипли стружки.

— А, здравствуйте, — сказал он, перекладывая рубанок в левую руку, чтобы поздороваться, но, увидев расстроенное лицо Кондарева и жалкую улыбку на его побледневших губах, быстро вынул свою руку из его ладони. — Что с вами, товарищ, почему в такое время? — спросил он, и в его светлых спокойных глазах Кондарев прочел сочувствие и тревогу.