Эмилиян Станев - Иван Кондарев

Он слышал, как она скинула туфли в полутемной кухне, и через полуотворенную дверь видел, что она что-то там делает. Прежний восторг, надежда и преданность померкли в его душе.

Слышалось завывание ветра, позвякивали стекла окон, в лампе колыхалось пламя. Время от времени тоскливо жужжала муха. Еще не совсем стемнело, и от мрачного, багрового горизонта грозно двигалась узкая туча. Кольо следил за тучей и всем своим существом впитывал впечатления этого дома. «Пахнет хорошо, но чем-то ушедшим, как в парфюмерном складе… А может, это пахнет ее пудра? Все равно, тут все безнадежно».

Он курил и озирался в поисках пепельницы, подавленный и оскорбленный, когда услышал из кухни голос Дусы.

— Ты ничего не знаешь об Иване Кондареве? Он дружит с моим братом.

— Нет! Он ведь скрывается от полиции, с тех пор как сожгли виллу прокурора. Его я очень хорошо знаю, мы с ним близки… Большие события надвигаются, госпожа. Если вы спросите меня — я против всякой власти. Я за республику, но за республику особую. Когда-нибудь я расскажу вам подробно, какой она должна быть, и кто знает, может, в один прекрасный день вы прочитаете о ней… Откровенно говоря, я ненавижу властителей, каких бы то ни было, потому что они, как уличные девки, не могут без толпы… Я и Кондареву говорил о республике, — торопливо пробормотал Кольо, сконфуженный своим сравнением, потому что мог оскорбить им Дусу (ведь в городе чего только о ней не говорили!), потом забыл все огорчения и самозабвенно продолжал. Он красноречиво, с жаром заговорил о своей тяжкой жизни. Дома его не понимают, никто его не понимает, особенно женщины, о которых он знает предостаточно и совершенно согласен с Шопенгауэром, но все же хотел бы уважать их, а они сами не дают ему для этого повода. В конце концов он стал характеризовать некоторых горожан и одним махом израсходовал весь запас своей иронии и остроумия, уверенный, что это понравится Дусе. И действительно, она весело смеялась.

— Смотри, какой ты всезнайка! Да и говорить мастер, — сказала она, выходя из кухни в сандалетках и разглядывая его с веселым любопытством. Вид ее босых ног вызвал в нем новый приступ восторженности.

— Ведь ты же еще совсем желторотый, а говоришь как взрослый. Много читаешь, видимо… Здешние мужики не такие — им бы только жрать-пить, в карты играть да скряжничать… А ну-ка, скажи, любишь ли ты и кто твоя зазноба? Ты, мне кажется, влюбчивый. А какие нынче хорошенькие гимназистки! Я всех хорошеньких девушек знаю, а когда-то и сама была прехорошенькой, — Дуса снова уселась на миндере, благосклонная, повеселевшая; она будто расцвела, и сердце Кольо снова преисполнилось блаженством.

Он снизошел даже до интимных откровений о своей несчастной любви к Зое. Принялся живописать, привирая, цитировал Гамсуна, затем нащупал тему (пусть Дуса видит, что он знаком с Анастасием и знает о нем куда больше ее), рассказал о серенаде, об убийстве доктора, о злосчастном письме, которое Зоя передала своей матери, о том, как его арестовал тот самый Пармаков, и так далее. Дуса слушала его внимательно и теперь уже «с уважением», как отметил про себя Кольо. «Она стала смотреть на меня другими глазами. Нет, она не так глупа, как Зоя», — вертелось у него в голове.

— Значит, ты и в таких делах был замешан? Лучше не впутывайся! Они и меня хотели втянуть… — сказала она. — Выходит, Анастасий прошел мимо тебя, и ты его узнал, но не посмел выдать, и тогда схватили Кондарева и моего брата? Ты поступил нехорошо. Доктор Янакиев лечил меня, когда я была еще ребенком. Да и потом заходил, якобы на чашку кофе: делал мне предложения… Старый был, прости господи, а то бы я за него пошла. Бабник — всегда с розочкой в петлице, и мне носил букеты… Да разве могу я связаться с его убийцей? Упаси бог! — Дуса передернула плечами, словно дотронулась до чего-то нечистого, и пренебрежительно отбросила лежащее рядом письмо. — Ни за что не приму письма от него. Верни ему и скажи, что не желаю больше получать никаких писем. — Она снова покачала босой ногой, и Кольо перевел взгляд на картину.

— Если вы настаиваете, я так и передам, — проговорил он, пряча письмо в карман.

— Да, да, верни его. И не будем больше говорить об этом. Ведь ты было так развеселил меня, а про них… Ну, так кто твоя милая, как ее зовут? Я, пожалуй, догадываюсь… Погоди, сварю сейчас кофейку — тогда поболтаем. Кажется, будет гроза. — Дуса пошла в кухню, зажгла спиртовку и занялась приготовлением кофе.

Кольо притих. Больно и тяжело было у него на душе. Вот если бы Дуса его послушала. Как быстро меняется у нее настроение! Лицо ее то озаряется светом, становится лучезарным и милым, то мгновенно мрачнеет. Тогда она кажется старой, ее словно гнетет что-то, мучает. Не жизнь, а какая-то неразбериха. Люди занимаются глупостями и не заботятся о душе своей… Душа этой женщины не может быть дурной, хотя сама она легкомысленна. Нет у нее мужчины, который бы разъяснил ей неосознанные мысли, растолковал бы их и облегчил жизнь… А как же это Корфонозов не заботится о ней? Она употребляет грубые слова — «жрать», «мужик» — и произносит их как болтливая простушка. Если бы она его послушала, он спас бы ее, наставлял бы… Ведь при ее красоте она должна держаться по-другому, не произносить подобных слов и не рассказывать таким манером о своих любовных делах.

Налетел вихрь, задребезжали стекла, и, казалось, весь дом вздрогнул. Кольо встал и выглянул наружу. Черная туча надвинулась на город. Вдруг кто-то внизу постучал в дверь.

— Почтальон! Отворите! — послышалось с улицы.

— Спустись ты, а то кофе закипает! — нетерпеливо крикнула Дуса. — Боже, что мне могут принести в такую пору) — воскликнула она, когда Кольо спускался по лестнице.

Щуплый человечек, сосед Кольо, удивленно поглядел на него.

— Ты что здесь делаешь? — спросил он, придерживая фуражку, чтоб ее не унесло ветром, и подавая свободной рукой телеграмму. — Распишись вместо нее! Да поживее, надо бежать.

Кольо расписался. Почтальон подхватил свою сумку и припустился к площади. На лестнице показалась Дуса.

— Письмо?

— Телеграмма.

— О господи! — Она схватила телеграмму и вошла в комнату, чтобы прочесть под лампой. Руки ее дрожали. Плотная бумага с треском развернулась. Казалось, Дуса не понимала написанного и просто разглядывала буквы. Потом из груди ее вырвался легкий стон, глаза остекленели. Прежде чем Кольо успел ее подхватить, Дуса повалилась на миндер, ударилась при этом головой и сползла на пол. Подол ее платья задрался, обнажив — белые колени, блеснувшие при свете лампы, и кружева панталон.

С этой минуты все выглядело фантастикой, уведшей его в небывало тревожный мир. Сперва он не смел прикоснуться к Дусе, впервые в жизни так близко ощущая сладостную и таинственную женскую плоть, которая мешала почувствовать к этой женщине сострадание. Со счастливым волнением он решился наконец подсунуть руку ей под колени, а другой обхватить ее отяжелевшую русоволосую голову, и, напрягая все свои малые силы, поднял расслабленное роскошное тело и положил осторожно на миндер. Пораженный теплой сладостной мягкостью его, не зная, что предпринять, он сдавленным голосом бессмысленно повторял: «Госпожа, успокойтесь, госпожа?» Надо было брызнуть ей в лицо водой, но в тот момент он не сделал этого и только позже осознал, как низко он пал. Какой позор! Он хотел, чтоб она подольше лежала без чувств, чтобы он мог ею любоваться!.. Однако остекленевшие глаза ее заставили его опомниться, он поднял с пола телеграмму и прочел: «Брат ваш тяжело ранен. Выезжайте, пока не поздно». И под этим «поздно» — незнакомое женское имя. Кольо сразу же кинулся к соседям за помощью и привел какую-то пожилую женщину, а та позвала еще двух соседок и толстого заспанного мужчину, который сопел своим приплюснутым носом. Пока женщины, плача вместе с пришедшей в чувство Дусой, поспешно собирали ее в дорогу, Кольо побежал за извозчиком, потому что ночной поезд отправлялся из К. через час и надо было торопиться. Молнии с сухим треском разрезали небо и заливали зловещим светом город, от порывов ветра манишка отстегнулась и обвилась вокруг шеи, но у Кольо не было времени поправить ее, и он продолжал бежать по направлению к почте, где обычно стояли извозчики. К счастью, еще на главной улице ему встретилась свободная пролетка, он сразу же нанял ее и вернулся к дому Корфонозовых.