Эмилиян Станев - Иван Кондарев

Они пошли с Цонкой искать игумена, прежде чем начнется литургия. Какая-то крестьянка, сидевшая на лестнице в черном платочке, спросила Джупунку, по ком она носит траур.

— По сыну. Убили у меня его.

— А я и по сыну и по мужу. Ох, сестра, для того ль мы их рожаем?

— Это в наказание за наши грехи, сестрица. Сын мой вышел из дому крепкий, как утес, а вернулся холодным трупом. Кому что на роду написано.

— Какие у меня могут быть грехи? Всю жизнь тружусь, как лошадь!.. Других, у которых грехов хоть отбавляй, господь бог терпит, а нас карает, — сказала крестьянка.

— А я грешна) — в каком-то исступлении ответила Джупунка и пошла дальше.

Это исступление стало особенно мучительным и, как бурное море, всколыхнуло ее душу, когда она вошла с Цонкой в монастырский храм, в котором монахи служили заказанный близкими арестованных повстанцев молебен, и увидела расписной багряно-красный и ярко-синий купол, святых и Иисуса. В переливах теплых живых красок, излучавших очищающий свет, она, казалось, видела душу Костадина; глаза ее в эти минуты словно бы открыли для нее язык красок. Ей казалось, что сын ее витает под этим куполом, освещенный солнцем, в мягких тонах красного — цвета земли, крови, греха и зрелых плодов, и в небесном — цвете надежды, прощения и мечты. Эти краски и образы словно нашептывали что-то, и их шепот звучал уже целые века рабства до нынешнего дня, как животворный дух, услаждавший душу народа и вселявший в нее надежду. Тут расставались со своими муками тысячи грешников, таких, как она, сюда приходили толпы несчастных горемык, когда чума опустошала села и урожай гнил на полях, а по небу носились стаи стервятников, когда орды кырджалиев грабили и предавали огню города и села. Ушедшая в прошлое в каком-то беспамятстве, Джупунка шептала: «Коста, сынок, милый мой, сынок, моли господа бога за грех отца своего, который ты искупил. Молись и за меня, грешную…» Ее беззубый рот кривился, слезы текли по сморщенному, ссохшемуся лицу. «Прости меня, господи, прости неразумную. Жизнь моя истекла, как вода через сито, не осталось времени подумать о душе своей, познать мир и сладость. Всю жизнь билась, чтоб обставить дом да нажить богатство. Тряслась за каждый лоскут, за каждый грош, а теперь вижу — нищая я и словно голая. Сердце мое открылось, а дни-то мои уже сочтены…»

После литургии в монастырском храме началась торжественная панихида, которая стала общей, поскольку невозможно было служить панихиду по каждому покойнику в отдельности. Под средним паникадилом составили несколько столов, застланных чистыми скатертями, поставили толстую свечу и огромное блюдо Джупуновой с поминальной кутьей и сахарным крестом посередине, а вокруг него крестьянки расставили вареное жито, хлеба, рисовую кашу с корицей, чашки с медом и дешевые сласти. Все паникадила и свечи в больших бронзовых светильниках ярко горели. Молодой игумен с льстиво поблескивающими зелеными женственными глазами и толстой косой под камилавкой, плавно передвигая полное тело, встал меж дьяконов и благословил приношения. Коленопреклоненные, в большинстве своем женщины, со свечами в руках заполнили, словно черное стадо, весь храм и тихо молились каждая о своем усопшем, и Джупунка, стоя на коленях рядом с Цонкой, опьяненная раскаянием и скорбью, да и голосом дьякона, читавшего «Апостола», молилась самозабвенно, обливаясь слезами, всхлипывая и сморкаясь в платочек. Но даже и в эти минуты, разговаривая с богом и думая о загробной жизни, она не могла расстаться со своей хозяйской спесью. Время от времени в сознании ее мелькала мысль, что простые крестьянки бесплатно пользуются торжественной панихидой по ее сыну. Но под конец, когда игумен запел «Вечную память», подхваченную дьяконами и протодьяконом, когда крестьянки стали всхлипывать и весь храм до самого купола наполнился молитвой, похожей на рыданье, Джупунка чуть не потеряла сознание, и Цонка с трудом подняла ее с пола…

Всю дорогу до города она торжественно молчала, сжав свои тонкие бескровные губы, глядя на притаившиеся, начавшие желтеть леса, красные осыпи и серое жнивье.

А когда в какой-то деревушке им повстречался грузовик с солдатами, едущими из взбунтовавшихся сел, она перекрестилась и снова погрузилась в свои мысли.

Домой они приехали к двум часам. Прижимая к себе платок с просфорой и бутылку со святой водой, Джупунка поднялась по лестнице и увидела у неубранного стола Манола и Райну, которые ждали их. Обросший густой бородой Манол курил сигарету. Рай на с темными кругами под глазами поднялась навстречу матери. Торжественная и строгая, старуха вымыла на кухне руки и, вернувшись в гостиную, осведомилась о Христине.

— Снова температурила. Сейчас легла, может, заснет, — сказала Райна.

— А сватья?

— Она пошла домой, посмотреть, что там и как.

— Я принесла святой воды. Надо дать Христине попить и окропить ее во здравие.

Манол вздыхал, барабаня пальцами по столу.

— Что вздыхаешь? — спросила Джупунка.

— Вздыхаю оттого, что мельница осталась без машиниста. Того болвана арестовали, и еще неизвестно, выйдет ли он из казармы. А без него никуда… Пора за дело браться, а то дом превратился в монастырь.

— Ты что ж это, хочешь, чтоб я его не оплакивала? Чтоб погоревала день-другой и все? Да ведь он был душою этого дома. Я хоть и не всегда его одобряла, да только им одним и тешилась. Ох, был он у меня самое любимое дитя. Всех вас любила, а его все же больше, вот теперь только поняла, когда его уж нет. Чтоб они засохли на корню, эти виноградники!.. Говорила тебе, чтоб гнал того лиходея проклятого, покарай его господь, а ты оставил, все надеялся, что он будет на тебя работать без денег… Видать, божья кара это! Знаю я — за что, да на устах моих замок, только перед самим господом отомкнётся он, когда преставлюсь. — Старуха села, скрестила на груди руки и принялась раскачиваться на стуле.

— Смерть ходит повсюду, а жизнь требует своего, — сказал Манол.

— Жизнь требует! Нет, не она требует, а наша жадность! Бога мы забыли, а вот он ничего не забывает. Довольно нам наживаться, чтоб я больше не слышала про твои новые дела-затеи! Хватит того, что есть.

— Времена такие наступили, мама. Червь забрался в нашу жизнь и точит ее изнутри. Видишь, до чего дошли: так и война, не ровен час, может завариться. Оставь ты божьи дела! Что такое смерть — никто не знает. Есть ли тот свет, нет ли? И даже если он есть, то с нашим ничего общего не имеет. Не могу я рассуждать об этом, мама. Свет — что цвет, ему нужен корень. Оторвешься от корня — ложись, помирай.

— Ты меня не тешь этими россказнями. Слышу я их с тех пор, как себя помню. Не пытайся присыпать жар пеплом!

— Хватит, брат, разглагольствовать про времена. Времена создаем мы сами, люди! — сказала Рай на.