Эмилиян Станев - Иван Кондарев

— Ишь какую гриву отрастил! Говори, ты подбивал людей восставать? Вздумал объявить большевистскую власть, да? Обманывал темный народ! Это ты повел их вчера к городу? — спросил Балчев.

Нишков продолжал смотреть на него и качать головой. В уголке рта, где стекала струйка слюны, смешанной с водой, появилась все та же насмешливая и горестная улыбка.

— Он, господин капитан, что правда, то правда. Ну и получил свое. Вот до чего доигрался, в могилу глядит, — сказал старший из братьев, тот, что дал раненому попить.

— Молчи, Никифор… глуп ты. Погоди немножко, дай умереть, — заговорил вдруг Нишков.

Его потрескавшиеся губы совсем побелели, он перестал их кусать, прикрыл глаза и опустился на подушку. На глаза набежали слезы. Казалось, он уже умирает, но Балчев, внимательно следивший за малейшим движением его лица, понял, что тот что-то замышляет.

— Если не хочешь говорить здесь, придется допросить тебя в школе, — сказал он, хотя знал, что делать это бессмысленно.

Нишков открыл глаза, учащенно задышал и, чуть приподнявшись, кивнул Балчеву.

— Поди сюда, господин ротмистр, я тебе что-то скажу. Ведь это ты убил летом возле Выглевцов одного из наших? Подойди же поближе, чтоб они не слышали.

Балчев нахмурился, но сделал знак остальным отойти в сторону и наклонился над ним.

В глазах Нишкова промелькнула легкая тень, потом силы его словно бы вернулись, взгляд прояснился.

— Ниже наклонись…

Балчев наклонился. Собравшись с последними силами, Нишков приподнялся и плюнул ему в лицо…

Почувствовав на лице ошпаривший его плевок, Балчев отпрянул назад, выхватил из кобуры револьвер и трижды выстрелил в голову Нишкова…

Взбешенный воплями женщин, он подбежал к лошади, вскочил в седло и, не помня себя от ярости, не понимая что делает, поскакал по улице к общине.

Два члена ее руководства, один — высокий и черный, все время моргавший и напускавший на себя важность, чтоб скрыть страх перед ответственностью, второй — толстый и самонадеянный, ждали его в канцелярии. Балчев схватил толстяка, встряхнул его и рукояткой нагайки толкнул в грудь.

— Спите, досыпаете… Правители! Списки всех коммунистов и дружбашей, немедленно!.. Если вы их еще не подготовили, все зубы повыбиваю!

Черный сунул руку за пояс и вытащил оттуда сложенный вдвое лист бумаги. Руки у него дрожали, плотная бумага, вырванная из конторской книги, хрустнула и затрещала, как пергамент.

— Вчера страху натерпелись — душа в пятках, господин капитан… Проспали, верно, но… пока составили… Не легко было, господин капитан…

Толстяк стал заикаться. Балчев взял список и, не слушая их оправданий, позвал вахмистра и приказал отобрать из арестованных в школе десять человек и связать их вместе.

Плевок Нишкова жег лицо, безотчетная злоба помрачала сознание. Тержуманов и еще один взводный что-то говорили ему. Балчев чувствовал, что Тержуманов держит его под руку и пытается увести из-под навеса, но не понимал, куда его ведут и что говорят. Он вырвал руку, на какой-то миг будто отрезвел, перестал видеть насмешливый взгляд Нишкова, слышать его шепот. Словно пробудившись после жуткого кошмара, он вдруг услышал чириканье воробьев на освещенной утренним солнцем крыше школы и долетающую оттуда перебранку солдат, один из которых кричал: «Убери к чертям кобылу поручика, ишь как брыкается!», увидел солдат, мывших сапоги у чешмы, и патрульных, которые разгоняли столпившихся перед общиной крестьян, женщин и детей; увидел унтер-офицера, который бежал к школе, держа в руке две новые веревки.

— Ты не в себе. Подожди, не надо так. Разве ты не видишь, что творится, голубчик? — успокаивал его Тержуманов. — Оставь, прошу тебя, не дразни их — из города едут добровольцы. Предоставь им это дело…

Балчев взорвался. Он схватил Тержуманова за руку, тряся его, задыхаясь от ярости и хрипя, выплевывая слова ему в лицо:

— Мы должны были их перебить, всех, ты слышишь?.. На пашне.» всех до единого! Ты не понимаешь, что они такое! Ты не хочешь замарать ручки… Все они против, мать их так… Это не народ, это скопище бунтовщиков! Ты слышишь? Убирайся прочь и не мешай мне!

Из школы, где вахмистр Слатинов связывал арестованных веревками, которые ему только что принес из сельской лавки унтер-офицер, послышался истошный крик; он ударился о противоположный холм и разнесся долгим эхом. Кто-то звал на помощь. Залаяли собаки, запричитали женщины, словно перекликаясь, и сразу напротив школы собралась толпа перепуганных крестьянок и плачущих детей. Дверь отворилась и выпустила плотно связанных друг с другом повстанцев. Женские вопли разорвали воздух, крик детей вмиг заглушил все. «Братец, братец Георгий! Папочка-а!..» Связанные повстанцы приостановились у порога, вереница их закачалась и, скорчившись, как огромное пресмыкающееся, выползла на улицу. Оставшиеся в школе повстанцы кричали, столпившись у окон. Балчев видел, как женщины кинулись оттаскивать солдат и окружили связанных. Кто-то из охраны выстрелил. Какая-то крестьянка с ножом в руке неистово завопила и принялась резать веревки.

— Балчев, Муна, что ты хочешь делать? Будь благоразумен… Оставь! Подожди до вечера, до вечера, когда стемнеет, не сейчас! — кричал Тержуманов; он изо всех сил ухватился за рвавшегося у него из рук Балчева и не отпускал его. — Бегите, скажите, чтоб их вернули обратно в школу! — крикнул он командиру роты, который сразу же кинулся отменять приказ.

Балчев почувствовал, как тело его вдруг обмякло и ярость утихает. Он вошел в канцелярию, сел на стул и долго не мог понять, о чем ему докладывает прибывший только что от майора Гологанова связной. Лишь после того как солдат вытащил из кармана куртки письменный приказ, он понял, что эскадрону надлежит вернуться в К.

Всю дорогу до города Балчев ехал молча, впереди колонны. Чувство беспомощности, которое он впервые обнаружил в себе, когда крестьяне, выведенные по его приказу на вспаханное поле, стали сбрасывать одежду и становиться на колени, боролось со злобой, с мертвым Йоно Нишковым, чьи глаза он продолжал видеть. Все, чего касался взгляд, казалось таким же унылым и больным, какой была сейчас его душа. И убранные поля, и притихшие в каком-то мрачном предзнаменовании рощицы, даже голубоватая громада Балкан — единственное, что выделялось на голой, словно общипанной местности, — говорили о чем-то уже прожитом и вызывали тягостные чувства и мысли. «Что же теперь станет с Болгарией? — размышлял он, слыша за собой мерный топот эскадрона и не обращая внимания на ветер, который вздымал на проселочной дороге клубы пыли. — Знают ли обо всем этом там, наверху? Что они себе думают? Нет, народ этот неисправим. Еще не успело государство встать на ноги, как сразу, же принялись его расшатывать и продавать… Дубина не помогает, и смерть не помогает… Неужели я для того стал офицером, чтобы меня унижали, плевали мне в лицо? Разбойничье племя! Вот и солдаты молчат и косятся».