Эмилиян Станев - Иван Кондарев

Никола, забыв дневные неприятности, подошел к жене и хитро подмигнул, желая сообщить ей таким образом, что цель ужина достигнута. Но Даринка не поняла, к чему относится это подмигивание.

После полуночи гости начали расходиться. Раньше всех попрощались Абрашевы и доктор Янакиев, затем ушли Манол и полковник.

Тяжелое от звезд небо трепетало, пересеченное широким Млечным Путем. На главной улице тускло догорали разбитые мальчишками фонари.

Открыв калитку, Манол прислушался. В темном сарае Костадин разговаривал с работником. Наверно, только что вернулся со свидания с Христиной и теперь укладывался спать на сене. «Сватовство, затеянное матерью, — пустое дело. Надо найти другой способ его вразумить. Доставит мне еще хлопот этот парень!» — подумал Манол. Он прошел в свою комнату, довольный вкусным ужином и тем, что был приглашен в такое общество. Взаимопонимание, достигнутое между профессором и Абрашевым, его радовало, и, раздеваясь в темноте под тихое посапывание жены, Манол рисовал себе возможности, какие откроются перед ним после свержения дружбашей.

Доктор проводил Лбрашевых до банка, где жил отец депутата. Там, учтиво сняв панаму и пожелав супругам доброй ночи, он свернул на узкую, крутую улочку, ведущую к его дому.

После таких вечеров, проведенных среди друзей и особенно в обществе красивых женщин, Янакиев всегда возвращался домой, угнетаемый сознанием, что жизнь его нехороша и одинока и что нет никакой надежды на ее улучшение. Доктор знал, что тоска, грызущая его сердце и портящая все удовольствие от хорошо проведенного вечера, идет от давнего неудовлетворенного желания жениться на такой же вот красивой и умной женщине, какой, по его мнению, была жена депутата, и от ясного понимания того, что время для этого безвозвратно упущено. «Мне скоро пятьдесят, на что теперь надеяться? В этом возрасте все мечты о женитьбе — глупость. Слишком поздно», — думал он, быстро поднимаясь вверх по темной улице, не в силах забыть ласковые и, как ему казалось, полные обещающей нежности глаза госпожи Лбрашевой.

Пятнадцать лет назад он взял в служанки девочку — сиротку. Цана — так звали ее — была теперь уже зрелой женщиной, смотрела за домом, принимала пациентов. Янакиев стал жить с ней как с женой, и это было его главной ошибкой. Некрасивая и дикая, Цана привязалась к нему и незаметно стала полной хозяйкой в доме. Янакиев часто испытывал к служанке острое отвращение, какое подчас вызывает у людей сознание собственного падения, но особенную ненависть Цана вызывала в нем в такие минуты, как сейчас. Тогда он начинал уверять себя, что не женился до сих пор именно из-за Цаны и что теперь уже невозможно прогнать ее. Цана тяготила его и ограничивала свободу» но, с другой стороны, Янакиев уже не мог себе представить, что станет без нее с ним и с его домом.

Рядом с образом прелестной госпожи Лбрашевой перед глазами неотступно стояло и лицо служанки. Янакиев невольно представил себе, как Цана, ожидая его, сидит у себя в комнате, склонив над вязаньем большое татарское лицо с вечно жирной, несмотря на все притирания, кожей. Родственников, если не считать двух двоюродных сестер и каких-то еще более далеких родичей, у доктора не было. Приближающаяся старость все чаще заставляла его задумываться над этим сожительством. Он боялся, что, став больным и немощным, окончательно окажется в ее власти и что Цана тогда непременно его ограбит. Эти давно знакомые мысли сегодня особенно сильно угнетали Янакиева. Убеждение, что жизнь безвозвратно испорчена и что надеяться больше не на что, никогда не казалось ему таким верным, как сейчас. Тоска и тревога охватили его, и, чтобы не поддаться окончательно этому настроению, доктор попытался заново переоценить всю свою жизнь.

Утешало его только сознание, что все свои силы он отдал родному городу. Вместо того чтобы остаться в Софии, где ему, изучавшему медицину во Франции, вполне можно было рассчитывать на профессорскую кафедру, Янакиев выбрал К. местом своей деятельности, потому что любил свой город и желал способствовать его процветанию. Здесь легко и незаметно установилось простое, безмятежное и одновременно безнадежное течение его жизни. Он стал околийским врачом, получил широкую известность и клиентуру, разбогател и окончательно затмил двух своих соперников. Один из них, доктор Кортушков, получивший образование в России, потерял половину своих пациентов, другой — молодой человек с большим самомнением, но весьма посредственный врач — был вынужден отказаться от борьбы и, по слухам, собирался навсегда покинуть город.

С утра до вечера доктор Янакиев посещал своих пациентов или дежурил в городской больнице. Его сильное, большое тело двигалось легко и ловко, внушая всем почтение и доверие. Только проходя под окном, из которого доносились пение или музыка, Янакиев замедлял свой торопливый шаг. Известный, богатый и представительный, он нравился женщинам, но от флирта, интрижек и мимолетных связей с чужими женами радости было мало, и мечта о собственной семье продолжала разъедать его душу. Второй его страстью после медицины были деньги. Янакиев был богатым, возможно, самым богатым человеком в городе — никто не знал точно, в какую сумму оценивается его состояние. Вместо того чтобы помещать деньги в банк, он предпочитал скупать золото. В свое время Янакиев поддался соблазну — накупил облигаций и государственных бумаг, но после войны они все обесценились и доктор потерял всякое доверие к болгарским финансам. Когда заходила речь о болгарской валютной и финансовой политике, он любил повторять: «Les finances bulgares ne sont qiTune finasserie de gros-fins», [75] болгарские финансы — это не более чем хитрость глупцов (ФР). и тихая улыбка скупца раздвигала его крупный рот…

Улица была извилистая и темная. Свет звезд отражался в битом стекле и глиняных черепках, валявшихся на булыжной мостовой. Из-под самых его ног выскочила лягушка, запахло крапивой. Шмыгнула под чьи-то ворота кошка, залаяла собака. Шаги Янакиева и равномерное постукивание его трости гулко отдавались среди стен спящих домов. Когда Янакиев подошел к своему длинному трапециевидному дому, ему показалось, что в темноте мелькнул чей-то силуэт и бесшумно скрылся в глубине улицы.

Янакиев открыл калитку и вошел в узкий, слегка покатый двор. За окном прихожей служанка поставила лампу. Свет падал на поросшие травой плиты, на ступеньки крыльца; его унылые лучи достигали скамьи, на которой в хорошую погоду дожидались приема больные. Там и сейчас сидели двое. Лампа освещала их обутые в царвули ноги. Мысль, что ему придется осматривать их нечистые тела, разозлила Янакиева. И так уж сегодня по случаю базарного дня перед его домом прошел целый караван крестьянских телег. До двух часов пополудни ему пришлось осматривать баб, мужиков и их ребятишек, плакавших в приемной и вопивших в кабинете, вскрывать нарывы и отчитывать больных, которые, вместо того чтобы идти прямо к нему, ходили к фельдшерам и всяким знахаркам.