Наоми Френкель - Дом Леви

– «Мир в полдень»! Забастовка закончилась! – преследовали Хейни голоса подростков до самого дома одноглазого. Поднялся Хейни на мост, и стал, как на посту, не отрывая глаз от входа в дом. Так и стоял – в красном свитере и коричневых перчатках – лицом к рождественскому базару на берегу Шпрее. Мастер не чувствовал преследующей его тени и расхаживал между павильонами как хозяин базара, здоровался с друзьями и знакомыми. Зашел в одну из забегаловок. Стеклянные шары посверкивали под потолком, оладьи и картофель жарились, и запах алкоголя витал в воздухе, шутки и смех. Около прилавка течет в бокалы пиво, в рюмки льется спиртное, и дирижирует всем этим одноглазый своими ядовитыми речами. Забастовка, – провозглашает он, – потерпела поражение, потому что евреи и их подручные купили взятками лидеров профсоюзов: нет у рабочего иного выхода, как положиться на сильного человека.

– Стакан водки мастеру за мой счет, – подскочил Хейни и толкнул стакан в сторону мастера, оттеснив его, – прошу, господин, выпить! Крот, слепая крыса, пей, чтобы силы прибавилось грызть корень человеческих душ, пей во имя сильного человека! Пей, сволочь! – кулак Хейни плясал перед носом мастера.

Тот оттолкнул стакан так, что спиртное выплеснулось на прилавок – это был знак к драке. Верные друзья у него были и здесь, но и у Хейни оказались защитники.

– Агент Гитлера! – кричал Хейни.

Разделились на два лагеря, и в разгар драки, Хейни выволок мастера из забегаловки.

– Я научу тебя честности, коричневая крыса. Череп твой и твоих дружков размозжу, – орал Хейни, и побелевший мастер трепыхался в его пальцах. В центре базара началось настоящее сражение.

Малоразговорчивый Хейни бил направо и налево, и кричал:

– Вырвем скверну из нашего нутра! Уничтожим этих коричневых гадов, размножающихся во всех щелях!

Весь базар внезапно возбудился. Драка ширилась и разгоралась. Женщины бежали с воплями, дети кричали, продавцы свертывали товары, лошади ржали, а Хейни вдыхал огонь в сердца людей, стоя в самом центре боя. Появилась полиция.

–Разойтись!

Никто не слушался. Начали стрелять поверх голов, били резиновыми дубинками. Не помогало. Огонь столкновения не угасал, и литейщик Хейни лишь добавлял пламя.

– Не кончится эта забастовка без…

Но слова его были прерваны. Вдруг он упал. Шальная пуля пробила ему грудь. Бой прекратился. Дравшиеся разбежались, спасаясь, базар мгновенно опустел. Только одноглазый мастер, избитый, в обмороке, и Хейни, убитый наповал, остались на асфальте, подобрали их полицейские и увезли.

Только ветер свистел между павильонами.

Герда встала с кресла и закатала жалюзи на окнах, стекла которых сотрясал ветер. У стола сидел Эрвин с перевязанной бинтом рукой. У печи дремал ребенок. Герда накрыла лампу, и в комнате царил полумрак.

– Болит?

Эрвин отрицательно покачал головой.

– Ты горишь, – сказала Герда, положив ладонь на его лоб.

– Все в порядке. Не беспокойся.

– Как тебе пришло в голову вмешаться в эту драку, – начала она его упрекать, – у тебя слишком важные обязанности, чтобы так вот, влезать в уличную потасовку.

– Налей мне рюмку.

– Именно в это время ты ищешь возможность попасть под арест?

Встала и принесла ему бутылку и рюмку. Губы его припали к рюмке, рука дрожит.

– Эрвин, что случилось? Что с тобой, Эрвин?

– Мой отец, мастер Копен, был среди дерущихся.

– Твой отец?

– Я и вмешался в заваруху, чтобы спасти ему жизнь, но не смог до него добраться, и, кроме того…

– Что – кроме того?

– Кроме того… два лагеря. Один против другого, и такая сильная вражда.

– Что случилось с твоим отцом?

– Не знаю.

Герда встала.

– Ты куда?

– К твоей матери.

Эрвин остался на месте и здоровой рукой крепко ухватил ее.

– Не даешь мне идти туда, но ты не уснешь всю ночь, тревожась за отца.

– Я не беспокоюсь за отца, я вовсе за него не тревожусь.

– Эрвин, это твой отец!

– Он палач, один из тех, кто готовит мне виселицу. Он – по мою душу.

Сидели и молчали. Голова его покоилась на здоровой руке, а больная, в толстой перевязке, покоилась на столе между ними. На перевязке – пятна крови. В колыбели, у печи, спокойно дышит во сне ребенок. В изводящем душу безмолвии сумрачной комнаты скрежещет ветер, колеблет стекла и жалюзи, и издалека доносится смутный гул праздничного города.

– Кто начал драку?

– Не знаю. Я пришел, когда драка была в самом разгаре. Рабочий стоял во главе ее, как командующий всей заварухой. Он кричал – «Во имя проигранной забастовки», и еще – «Забастовка эта не закончится безрезультатно». Так вот, в уличных бесцельных потасовках растрачивается сила, необходимая для борьбы.

– А потом что, Эрвин?

– Пуля сразила этого рабочего. Видел, как он падал. Молодой человек. Примерно, моего возраста.

Герда неожиданно подбежала к колыбели.

– Ужасно шумит этот ночной ветер… Тебе больно за твоего отца, Эрвин?

– Мне больно за сыновей, у которых нет отцов.

Эрвин опускает голову и целует Герду.

Гейнц стоит спиной к окну. Стекла позванивают, жалюзи постукивают. Смотрит на осколки разбившегося стакана. Эдит оставила за собой дверь открытой. Он закрывает дверь на ключ, словно боится, что она вернется, и снова падает на кровать. «Собирался хранить чистоту и честь моего дома, и позвал в него убийцу. Своими руками. Будущего шурина Эмиля Рафке…»

– «Столкновение коммунистов и нацистов!» – провозглашает газета в его руках. Глупости. Хейни сын Огня не имел никакого отношения к политике. Хейни был ничем, и они убили его, человека простого и порядочного. Генрих Пифке, и Генрих Леви, и также… Эмиль Рифке. Все одного возраста. Люди одного поколения, и ужас породил ненависть между ними, между тремя и между одним, и он сильнее всех, жених моей сестры – убийца – лицо его – выражение убийцы, как выражение всего моего поколения.

Гейнц затыкает уши, чтобы не слышать ветра, завывающего между деревьями сада.

Снова задымились трубы фабричной зоны, зачерняя синеву зимнего неба. Фабрики вернулись к жизни, и начали ритмично и громко дышать. Завершилась забастовка, и вернулись дни труда, тяжелого до тошноты. Сталь требует заделать ту брешь, которая образовалась в долгие дни забастовки. Молоты стучат, скрежещут подъемные краны, носятся машины, гудит поезд, – каждый миг дорог, дед стоит в литейном цеху, как стоят на страже.

Со злыми лицами и душами, полными горечи, вернулись сталевары на фабрику. Смерть «литейщика-террориста» угрожающе висит в воздухе, напрягая его товарищей. Но дед не позволяет расслабленности и черной меланхолии овладеть ими. Он появляется на фабрике с первыми рабочими, стоит в конторе у открытого окна, наблюдая за двором. И каждый сталевар, и служащий чувствует спиной пристальный взгляд хозяина. В литейном цеху он стоит с закатанными рукавами, и сажа ложится на его седину. Кран проносится перед лицом деда, и раскаленный ковш с цепями, подобными ногтям, – а дед постукивает тростью по земле: нет времени, нет времени! Около печей литейщики открывают заслонку одной из них, шипит пламя, и железо бурлит, и течет по бетонным желобам. Лужа застывшего железа, вылитого в день начала забастовки, убрана. Порядок вернулся в литейный цех. Рабочий проходит мимо деда, в руках его кожаный фартук, кожаные перчатки и красного цвета ведро.