Наоми Френкель - Дом Леви

– Извините за стук, – просит прощения Кетхэн, – я вынуждена была воспользоваться ногой, – в руках у нее большой поднос с различной едой.

Крепки ноги у Кетхен, двигающейся по комнате, раскладывающей кушанья на маленьком столике и застилающей постель. Она убирает в угол чемоданы, что все еще стоят посреди комнаты, развешивает в шкаф одежды, разбросанные на стульях. Крепкие у нее ноги, и руки проворные и быстрые. Эдит смотрит на свои руки, движения которых медлительны и нежны, и какая-то слабость мысли нападает на нее. Она встает и снова возвращается к окну, пытаясь самой себе доказать, что все же обмякшие ее члены подчиняются ей.

– Вот и я, Эдит, – говорит Гейнц, и глаза его скользят по коже ее лица.

«Как она могла упасть в объятия такого грубого молодчика, как Эмиль Рифке? Возлюбленная лань, развлекающаяся в медвежьих объятиях».

– Что с тобой, Гейнц, ты болен?

– Просто немного устал, Эдит.

– Освежись чашечкой кофе.

Кетхен делает книксен и выходит из комнаты. Гейнц и Эдит сидят у столика.

– Ты не болен, Гейнц?

– Нет. У меня проблемы другого рода, но я не хочу сейчас их касаться. Сегодняшний день предназначен для радостей. Я все глаза выглядел, ожидая тебя.

– День, предназначенный для радостей, Гейнц, – Эдит смеется, – так может, рюмочку коньяка?

– Коньяка! – пугается Гейнц. – Нет, нет, спасибо. Сейчас я не расположен к коньяку.

– Если так, поешь что-нибудь. Погляди, какое изобилие прислала нам Фрида. Пищу на целый батальон. Несомненно, решила, что я больной вернулась домой.

Эдит весело смеется. Гейнц смотрит на ее смеющееся лицо.

– Ты хорошо себя чувствуешь, Эдит?

– Здоровье отличное, Гейнц, были у меня две чудесные недели.

– Итак, ты там наслаждалась? – глаза Гейнца ужесточаются и голос грубеет. Эдит это чувствует и выпрямляется в кресле.

– Что это за вопросы, Гейнц? О чем ты беспокоишься?

– Ешь, – отвечает Гейнц, и голос становится еще жестче, – услади свое сердце, Эдит.

– У меня нет аппетита.

– Может, ты все же больна, Эдит, и нуждаешься в лечении, – все тот же тяжелый голос, подчеркивающий со значением каждое слово.

Эдит хмурит брови и выпрямляет взгляд.

– Что случилось, Гейнц?

– Как здоровье моего друга Эмиля Рифке?

– Ты не должен о нем беспокоиться. У него хорошее здоровье.

– Хорошее, несомненно, хорошее. Естественно, и для него эти две недели были чудесными. Любовное путешествие вдобавок к служебной командировке. Что может быть лучше этого?

Эдит краснеет. С сердитым лицом сидит она в кресле и играет своими косами. Гейнц вперяет в нее жесткий взгляд, словно ставит сестру перед судом.

– Отстань, Гейнц, ты всегда жесток, даже в день, предназначенный для радостей.

– Я беспокоился за тебя, – говорит Гейнц, как бы прося прощения, – я очень за тебя беспокоился. Там, где ты отдыхала, было не все в порядке.

Оба замолкают. Гейнц зажигает сигарету. Сад уже окутывают сумерки.

«Все его желание возбудить подозрения в отношении Эмиля ни на чем не основано. Чего он желает? Отдалить от меня Эмиля? Из-за того дня… он ошибается, дорогой мой брат, поведение Эмиля было верхом приличия. Не в чем его подозревать. Мой умный брат никогда не отличался большой тонкостью обращения. Напомнить мне именно тот день».

С открытой враждебностью смотрит Эдит на Гейнца, подносящего огонь к новой сигарете. В мгновение ока мигает язычок пламени в сумраке комнаты и гаснет. Эдит пугается. Перед ее глазами краснеет небо в окне гостиницы, у которого она стоит с Эмилем. И вдруг Эмиль говорит: подожгли еврейскую синагогу. Толпа напилась сегодня на рынке.

Это был базарный день в небольшом и обычно дремотном городке. И тут он проснулся от взорвавшего его многоголосого шума и грохота. Крестьянские телеги с громом неслись по мостовым, до сих пор погруженным в забытье и только ждущим пробуждения. Старые дома, красные черепичные крыши которых вздымаются к небу, усиленно стараясь походить на святые церкви, наполнились болтовней женщин, выходящих на рынок в широких цветных шалях. Она кружилась с Эмилем между телег, возбужденная этой радостью жизни, смеялась смехом крестьян, получала удовольствие от препирательств и сочного переругивания женщин, от рева скотины, идущей под нож, вгрызалась зубами в свежие фрукты и чувствовала, как мать-земля вливает в нее обновленные силы жизни. Вечером того дня побагровели небеса. Эмиль покинул гостиницу, чтобы исполнить возложенные на него обязанности, а она осталась у окна гостиничного номера и видела, как небо постепенно темнело и вернулось к своему обычному темному цвету. Только запах гари распространился по всему городку. Эмиль вернулся в компании людей, которых она раньше никогда не видела. Поднялся в номер и попросил ее лечь спать и не сопровождать его: он еще занят, и нет повода для страха и беспокойства. Спать она не пошла. Осталась у открытого окна наблюдать за Эмилем. Голоса долетали до нее, голос Эмиля и его дружков. Они были пьяны в стельку, громко и беспрерывно хохотали. Поздно ночью Эмиль вернулся к ней.

– Я боялась за тебя, – сказала ему.

– За меня? – спросил с изумлением.

– Ты же был среди этих пьяных дикарей.

Лицо Эмиля неожиданно покраснело. К большому удивлению, он попросил у нее прощения.

– Я вынужден был. – Сказал он. – Не оружием, а с помощью убеждения следует подавить эту вспышку насилия. Поэтому я вынужден был вести переговоры с предводителями этого бунта. Что поделаешь? – Он вздохнул. – Народ напился. Сожженную синагогу построят заново. У евреев городка много денег. Ты не должна расстраиваться из-за этого, Эдит. Тебе это не принесет никакого вреда.

– Нет, – ответила, – меня это не расстроило. Я не религиозная.

Тут он поднял на нее удивленные, отчужденные глаза.

– Но, Эдит, ты ведь… – и они посмотрели друг на друга, как два абсолютно чужих человека. Эдит не хочет, чтоб ей напоминали эти дни. Она обращается к Гейнцу тем же жестким тоном, каким он говорил с ней до этого:

– Ты не должен был обо мне беспокоиться. Я была в надежных руках. И нечего подозревать близкого мне человека. Эмиль вел себя согласно правилам приличия и полностью исполнял свой долг.

Гейнц улыбается и мигает глазами.

«Эмиль и доктор Функе. Я должен ее уберечь от Эмиля, который был послан от имени республики и от имени Функе. Лань все еще развлекается в медвежьих лапах, но придет день, и он зарычит на нее».

Гейнц постукивает пальцами по столику и напевает:

Резким движением Эдит пытается отогнать муху, ударяет себя по руке, и рука неожиданно бессильно падает на стол, между подносов и тарелок Фриды, как птица, сложившая крылья. Гейнц кладет свою руку на ее руку. Так они долго сидят. Рука в руке, не произнося ни звука, наблюдают за садом, заполняющимся густыми тенями.