Наоми Френкель - Дом Леви

– Эдит, – говорит господин Леви, открывает ящик стола, берет что-то оттуда и возвращается в кресло. – Эдит, я очень рад, что ты вернулась домой. Хочу тебе вручить подарок, который дорог моему сердцу.

Господин Леви мягко улыбается, и лицо его выглядит удивительно молодым. Он подает Эдит кожаную квадратную шкатулку. Эдит нажимает на замок, крышка вскакивает со скрипом, пугающим господина Леви. В шкатулке, на бархатной белой подкладке, лежит широкий золотой браслет, в который вправлен большой бриллиант.

– Очень красив, – шепчет Эдит, – откуда этот прекрасный браслет?

– Это первый подарок, – говорит господин Леви с грустной улыбкой, – который я вручил твоей матери в первый ее день рождения после нашего знакомства. До свадьбы. И с тех пор в каждый день своего рождения она надевала этот браслет. Ты не помнишь, Эдит?

Господин Леви берет ее за локоть, закатывает рукав и надевает браслет на ее аристократическую руку, поднимает ее к люстре, и бриллиант вспыхивает сиянием.

– Красиво, – говорит господин Леви, – прекрасно, Эдит.

– Очень красиво, отец.

«Эмиль обрадуется, увидев на мне этот браслет».

Господин Леви видит погруженное в мечты лицо Эдит: снова она удалилась от него, и он не может рассказать ей о тех давних мгновениях, когда надевал браслет, о тех мгновениях, когда она сбежала к нему из дома родителей, и он ждал ее в саду их дома, прячась среди кустов. И тогда была такая ночь, как сейчас. Он надел браслет на руку брюнетки, и бриллиант вспыхнул, словно сияние его души, выпрыгнувшей из груди. Он хочет рассказать Эдит о матери, и не может: она все еще не вернулась домой.

Господин Леви оставляет руку Эдит, она снимает с кисти браслет и возвращает его в шкатулку, пружины слабо поскрипывают. Эдит поправляет рукав платья.

– Благодарю тебя, отец, от всей души, я знаю, насколько он дорог тебе.

Эдит хочет продолжить разговор, сказать отцу сердечные слова, и не может выдавить их. Годами остерегались они напоминать отцу о матери, как можно меньше спрашивать о ней. Если бы отец сейчас заговорил, она бы всем сердцем слушала его, но он молчал. Господин Леви прислушивался к ноткам ее голоса. Она поблагодарила по всем правилам приличия, но особого волнения не было в ее голосе. И он молчит. Эдит встает и опускает занавеси. Она чувствует усталость и видит, что в глубине отцовских глаз углубились тени.

– Отец, тебе надо отдохнуть. Вечер был очень приятным, большое тебе спасибо.

Господин Леви встает, улыбается ей томительной улыбкой, целует ей руку. Эдит чувствует на своей коже горячие губы отца.

– Отец…

– Иди, отдыхай, красавица, – слабым голосом говорит господин Леви, он слишком устал, чтобы еще что-то слушать, – спи хорошо в эту ночь, детка.

Ночь опустилась на переулок.

У входа в дом жена сапожника осыпает градом ругательств пьяного в стельку мужа и всех жителей переулка, насмехающихся над ним. Сапожник Шенке все еще шатается по тротуарам, подбрасывает игрушечную обезьяну на резинке и подвывает.

– Душа моя… ай, ай, душа моя!

Тротуары переулка забиты в этот вечер народом, и все в веселом настроении. Беспрерывно распахиваются двери трактира, и голоса гуляк вырываются оттуда наружу. Жирная Берта за стеклом, освещенная яркой лампой, демонстрирует всем свои розовые телеса. Хейни сын Огня и симпатичная Тильда выходят из дома по пути в луна-парк. Сопровождает их горбун. Ковыляет, малюсенький и кривой, рядом с гигантом Хейни, умытым, чисто выбритым, в темном праздничном костюме, приталенным и очерчивающем его мускулы. Когда Хейни хочет ответить на приветствия знакомых, он по привычке выпячивают грудь, потрескивают швы костюма, и он пугается, стараясь втянуть грудь и ослабить мускулы. Идет он в своем превосходном костюме, опустив плечи. На голове у него круглый твердый котелок. На руке Хейни висит Тильда, и новая лента свисает с ее шляпы. Нежна Тильда и тонка фигурой рядом с огромным мужем, постукивает высокими каблуками. По другую сторону Хейни вышагивает горбун, и тело его обтягивает один из его цветных свитеров, край которого переливается на его горбу всеми цветами радуги. Горбун смеется, и беззубый его рот вообще не закрывается. Когда проходят мимо скамьи, Хейни останавливается. Отто со своей компанией сидят там и спорят. Много новостей принес Отто из партийного дома, и теперь «несет» их в массы.

– Подойду и послушаю новости о забастовке, – провозглашает Хейни.

– Нет! – обрывает его Тильда и налегает всей тяжестью тела на руку мужа, который опустил плечи. – Нет сейчас времени. Я хотела пойти другой дорогой, чтобы посмотреть на швейную машинку в витрине.

– Чего тебе идти туда? – говорит горбун. – С Отто все равно не сможешь поговорить серьезно. Говори ему все, что ты хочешь, ответ у него один – Россия и революция опять и опять.

Хейни топчется на месте, глаза его обращены на огоньки сигарет, энергично выкуриваемых. Тильда выходит из себя:

– Что ты вперил туда глаза: Сидит этот на скамье и рассказывает байки о России, всякое вранье о ней. А правда в том, что там плохо, нечего есть, нет угля, нет одежды.

– Ничего там нет, – эхом за ней повторяет горбун.

– Что значит, ничего нет? – говорит Хейни и становится перед горбуном в угрожающей позе. – Кривая тыква, что ты талдычишь: там нет ничего?

– Нет, значит, нет… То есть, ничего нет.

– Закрой свою пасть! А страна рабочих, это для тебя ничего?

– Хейни, – говорит Тильда, – я ухожу, ты свободен, можешь идти к своему Отто, никогда мы ничего не добьемся.

Тильда поднимает голову и уходит. Горбун тянется за ней. Хейни, опустив плечи, посылает прощальный взгляд на скамью, и присоединяется к уходящим.

Переулки, улицы, которыми они идут, полны прохожих: рослых и невысоких, мускулистых и морщинистых лбами, отягченными мыслью, одетых с иголочки и едва прикрывающих тело ветхой одеждой, просящие милостыню и надутые самодовольством, – смешанная толпа, движущаяся в ночи огромного города. Хейни еще идет, опустив плечи, но настроение его улучшается. Тильда с удовольствием изучает каждую женщину, проходящую мимо, от головы до пят. И горбун, свободная душа, плюет в ноги каждого бородатого еврея, проходящего по тротуару.

– Кончай пускать слюну, холера тебя побери, – орет на него Хейни.

– Пришли, – возглашает Тильда, с волнением указывая на швейную машинку в форме добротного красивого столика. – Видишь, Хейни, днем это швейная машинка, а вечером – столик.

– Какое изобретение, – изумляется горбун.

Но Хейни молчит. Случайно скашивает взгляд и застывает: парень и девушка, которые разглядывали витрину соседнего кондитерского магазина, совершили нечто в мгновение ока – парень провел кистью с клеем по стеклу, и оба нырнули в толпу с такой быстротой, что Хейни пришел в себя, миг назад уверенный, что ему это почудилось. Он подбежал к кондитерскому магазину. На стекле витрины красовалась листовка внушительных размеров: череп, одетый в каску, на которой начертана свастика, а под этим – надпись: «Граждане, будьте на страже перед коричневой чумой!»