Наоми Френкель - Смерть отца

– Вы больны, – шепчет она.

– Аллергия, – оправдывается он.

– Не только аллергия.

– Откуда ты знаешь?

– Я ведь сказала: в мужчинах я понимаю все.

– Что ты понимаешь, Клотильда?

– Что у вас больное сердце. Вы пришли ко мне, потому что сердце ваше замерзло. Оно холодное.

Оттокар целует ее в горячие полные губы, и сильный жар охватывает все его тело.

– Ты ждала меня, Клотильда?

– Да, граф.

Пальцы его скользят по ее глазам и лицу, она спокойна, пока не говорит: «Пошли». – Голос ее негромок.

После этого было лишь бурное безмолвие. Прошло много часов. Долгая тишина низошла на них. Иногда со стуком закрывалась дверь подвала, прерывая эту тишину.

Уже наступила ночь, когда она оперлась на локоть, положила руку ему на лоб и долго смотрела на него. Дыхание ее поверх его лица было спокойным, коротким и кротким, и приятен был запах ее тела.

– Тебе хорошо? – улыбаясь, спросила она, когда он открыл глаза.

– А тебе?

Молчание. А затем, она говорит сдавленным голосом, как бы самой себе:

– Очень мало я знала настоящую любовь.

И снова – молчание. А затем размышляющим, более теплым голосом:

– Кроме тебя, только один раз.

– Расскажи, – и в голосе его чуть ощутима мужская жесткость.

– На фронте, в госпитале, был врач. С кривыми плечами, маленький, с большим носом. Просто настоящий карлик. Но великий врач. Уйму людей спас, можно сказать, жертвуя собой. Я любила его, и он меня любил. Меня, Клотильду Буш, найденную подкинутой на ступеньках городского сиротского дома. Великое сердце было у него, и оно было моим. Он был добрым человеком с головы до пят, весь – милосердие, весь – любовь, и вся эта любовь была моей. Хотел взять меня в жены, но он умер, скончался там, на фронте, из-за своей любви к человеку. Заразился от солдата, больного тифом.

Луч света, прокравшийся снаружи, упал на ее белое большое тело, и Оттокар накрыл его. В подвале не жарко, а он хочет быть добр с этой женщиной, такой зрелой и полной материнской доброты. Одарить ее вниманием молодого человека, мягкого и полного сил. Он притягивает к себе ее тело, целует в глаза.

– И тогда, – нарушает свое молчание Клотильда, – ушла из моей жизни вся любовь.

– Усни, – Оттокар гладит ей волосы, – отдохни сейчас, Клотильда.

Большое ее тело свертывается, а в нем – и душа.

– Сейчас тебе хорошо?

– Да, – Клотильда снова опирается на локоть, – да, мне хорошо, мой граф, потому что у тебя… У тебя, – прерывает она себя, и возвращается, словно ей трудно выразиться, – у тебя, как это сказать? Меня всегда покупали за деньги… Ну, в общем, они давали мне их… А у тебя… Я даю. Ты нуждаешься во мне, мой граф.

– Нуждаюсь, Клотильда.

Одинокий лучик, мигая, слабо бродит по кровати. Безмолвие бурно возбуждается их дыханием.

С утренним светом Оттокар встает. Клотильда еще дремлет. На диване лежат коты, а около кровати подремывает пес. Лицо Клотильды погружено в подушку, одеяло подтянуто до кончиков ее волос. Оттокар наклоняется над ней, чтобы прислушаться к ее дыханию, которое почти неощутимо. Пусть Клотильда спит, не дай Бог, ее будить. «Странно, – думает он, – странно, как я хочу быть с ней добрым, баловать ее».

Серость утра заглядывает в подвал. Дворы уже наполняются жизнью. Чистые занавеси Клотильды отделяют ее от жизни во дворах. Он поворачивается спиной к нагой женщине, лицом к вазонам и белым занавесям.

– Оттокар, остерегайся вазонов, – раздается из-за его спины обеспокоенный голос. – Ты что, уходишь, не поцеловав меня?

Глаза Клотильды смеются, и он склоняется над ней, смеясь.

– Иди, иди по своим делам. Ночь кончилась.

– Откуда ты знаешь, что меня зовут Оттокар?

– Ты же и сказал мне ночью.

– Клотильда, – внезапно вспоминает он, зачем пришел к ней: рассказать о том, что выиграл конкурс. – Забыл тебе рассказать, что в конкурсе, помнишь? В общем, я выиграл конкурс Берлинского муниципалитета на создание памятника Гете. Это большая победа, Клотильда.

– Прекрасно, – говорит она абсолютно равнодушным голосом, – а теперь иди по своим делам.

Оттокар задерживается около вазонов, и отрывает только проклюнувшийся молоденький росток.

– Клотильда, пожалуйста, подари мне этот росток.

– Вижу, ты любитель цветов.

– Я разве не сказал, что очень их люблю?

– Бери себе, – смеясь, отвечает Клотильда Буш.

– Наш город, – рассказывает дядя Альфред, – имеет форму раскрытого веера.

– Ах, – говорит Иоанна, – и это первое слово, сказанное ею с тех пор, как она сидела у обеденного стола в доме дяди Альфреда. Она видит в своем воображении целый город, вовлеченный в балетный танец, и дам, обвевающих веерами из слоновой кости свои разгоряченные лица.

Иоанна поднимает глаза от чашки чая и натыкается на поблескивающие стекла очков дяди Альфреда. Она отводит взгляд от лица дяди в раскрытое окно и на дремотную улицу.

Безмятежные низкие домики закрыты и безмолвны. Посреди маленьких палисадников и прижатых один к другому заборов, кажется, дома эти зевают от скуки. Лениво сидят воробьи на электрических проводах, и где-то водопроводный кран не дает совсем уснуть окрестности своим однообразным бормотанием. Старые напольные часы хрипло бьют три удара.

Кабинет дяди Альфреда заставлен полками с книгами до самого потолка. Большой письменный стол посреди кабинета тоже полон книгами, и недалеко, в углу кабинета, – череп и крупный человеческий скелет. Раньше это был кабинет бабкиного отца, профессора анатомии, и кажется, что запах формалина все еще не выветрился из костей скелета. Отец, дядя и Иоанна сидят в больших кожаных креслах, и запивают съеденные за обедом блюда чаем. Иоанне кажется, что и чай впитал в себя запах кабинета, а маленькие сухие печенья прилипают к зубам.

– Веер? – спрашивает она дядю.

– Да, детка, – голос дяди однообразен как бормотание крана. Дядя берет в руки серебряную ложечку и начинает чертить на скатерти форму веера.

– Обрати внимание, детка, – ложечка медленно движется по скатерти, – улицы города, как отдельные спицы веера, и все они стягиваются к дворцу, как бы к ручке веера. Дворец же построен в стиле барокко.

– Барокко, – подтверждает доктор Леви последнее слово брата, словно слово это особенно важно, оно почти тает у него под его языком.

Иоанна смотрит на отца с большим удивлением. С тех пор, как они приехали в дом дяди Альфреда, отец абсолютно изменился, словно снял с себя свой представительный костюм, в котором всегда ходил даже в доме, высокий, жестковатый, здесь он словно стал более гибким. И, несмотря на то, что он ходит в сером костюме и с хмурым выражением лица, выглядит он здесь как в удобном домашнем халате. На лице его написано удовольствие, движения быстры, и мягкая улыбка не сходит с его губ.