Франц Энгел - Мера Любви

Он уехал с де Бельваром из Стокепорта не как епископ Силфорский, скорее как не рукоположенный клирик.

Джованни беспокоило это новое его положение, вернее, можно сказать, старое, ибо Джованни вернулся к прежнему своему состоянию и стал тем, кем был большую часть своей недолгой жизни и кем в глубине души не переставал себя считать — канонистом и теологом. Его тревожили сомнения. Он вспоминал о порицании, высказанном покойным папой Александром III, болонским доктором, которого Джованни уважал за мудрость и дипломатичность, — порицании архиепископу Кентербери, убитому впоследствии в соборе и признанному святым, знаменитому Фоме Бекету, за то, что тот после бегства своего из Англии перестал служить мессу, полагая себя низложенным и прося об отставке. Папа Александр отставку Бекета не принял, судьба Джованни также не была еще решена, но продолжать священническое служение он не мог, не находил возможным. Жизнь, какую он вел, порицалась церковью, и его отставка, как полагал Джованни, была делом предрешенным, лагоразумнее представлялось скорее просить о ней добровольно, чем дожидаться, пока Святой Престол окажется перед необходимостью применить к нему дисциплинарные санкции. Джованни для своей просьбы освобождении от церковного сана решил использовать тот же предлог, как и Бекет в свое время, — несоблюдение канонических предписаний при его посвящении. А пока он находил более честным пусть и самовольно, но отказаться от всех прав и обязанностей священника.

— Я поеду с вами в Честер в качестве кого? — спросил он у де Бельвара.

— Моего любовника, — засмеялся граф.

— Нет, я серьезно.

— Скажем, в качестве моего учителя и наставника. А также советника, канцлера — как хотите называйте, и моего любовника, — де Бельвар продолжал смеяться, но его предложение показалось Джованни приемлемым.

Зря он волновался. В Честере быстро сообразили, откуда ветер дует, Джованни все именовали «мессиром», не иначе, выказывая ему всяческое уважение, как человеку, имеющему безусловное влияние на маркграфа, но не «мессиром епископом». К нему почти сразу стали обращаться с прошениями и искать его посредничества, заступничества. Джованни неплохо справлялся с этой ролью, тем более что она не составляла для него особого труда, ибо он был умен, образован, дипломатичен по природе и всегда находился рядом с графом, который готов был его выслушать. Они никогда не расставались, их видели вместе на всех ассамблеях, советах, выездах, пирах, во время отправления правосудия и во время увеселений, и никому и в голову не приходило оспаривать положение Джованни при честерском дворе: он сделался вторым человеком в палатинате после самого графа.

Вдовствующая графиня заметила на это, что Жан Ломбардский ей всегда нравился, а ему самому покровительство де Бельвара было вовсе нелишне.

— Он совсем как женщина, ему нужен настоящий мужчина, — не стесняясь, по своему обыкновению, в выражениях заключила эта много видевшая на своем веку дама.

— Вам, Жан, — говорила она Джованни, — очень повезло с моим зятем, он человек чести, надежный, не то что некоторые. Знаете, кого я имею в виду? Генрих Плантагенет, к примеру. Этому ни за что нельзя доверять девиц. Не слышали, он соблазнил невесту своего сына, сестру французского короля, бесстыжий, мой зять совсем другой, я могу быть спокойной за девочек, пока они под его покровительством.

На церковные службы Джованни ходил с не меньшим удовольствием, чем прежде, в детстве, смиренно занимая место обычного прихожанина. Де Бельвар, следуя своему любимому и его привычкам, также стал чаще слушать мессу, но ни тот ни другой не причащались. Не потому что Джованни считал себя и своего любимого Гийома грешными, запятнанными, или виноватыми, — напротив, он даже сказал как-то, что теперь, полюбив по-настоящему, испытав не только милосердие, любовь от ума, но и великую силу всепоглощающей любви он, пожалуй, мог бы стать лучшим христовым служителем, нежели раньше. Однако он знал о враждебности церкви к любви, каким бы странным, даже диким это ему не представлялось. Враждебности столь давней и сильной, что Джованни не в состоянии был ничего противопоставить ей, кроме силы своего духа. Но именно задумываясь о чудовищности такого несоответствия, ибо церковники о любви говорили повсеместно, при этом не переставая клеймить и преследовать ее, он часто начинал сомневаться в себе. Вдруг он не прав, а правы все те, кто утверждает противное ему, и это не они не разумеют, что есть истинная любовь, а он? Джованни тщательно прислушивался к своей совести, вопрошал Бога, но совесть его умиротворенно молчала, а Господь щедро изливал на него свои дары. Джованни поверить не мог: неужели он всегда был или сделался в последнее время настолько извращенным человеком, что его совесть безмолвствует, позволяя ему творить преступления. Он чувствовал себя воином, призванным отстаивать себя и свою любовь любой ценой, пусть даже весь мир вступит с ним в раздор.

— Если Господь за нас, тогда нам нечего бояться, — говорил он де Бельвару, — а если нет? — и голос его дрожал.

— Я живу так, как выбрал сам, и готов за это отвечать, я готов за все ответить сполна, коли я не прав, — убежденно отвечал граф. — По крайней мере, мне некого винить в своих поступках, кроме меня самого. За вас же, Жан, я каждый день молю Господа, чтобы Он простил вам, если вы заблуждались, ибо вы, как и я, заблуждаетесь искренне.

— О да, я тоже молюсь за вас, Гийом. Нам всегда остается надежда на Божье милосердие, — соглашался Джованни, пытаясь допустить хотя бы, а то и убедить сам себя, что он может оказаться не совсем правым, и тут же восставал в негодовании против такого малодушия, — но мы не ошибаемся, Гийом, это невозможно, так ошибаться. Хорошо, если бы я ничего не понимал, тогда да, но я понимаю. Плоть осуждается вместе с миром, contemptus mundi — презрение к миру — во многом укоренилось благодаря Августину, бывшему манихею, а ведь для манихеев, насколько я знаю, мир и вовсе создан каким-то злым божеством. Но христианство заставило того же Августина сказать: «Возлюби, и делай, что хочешь!», — ибо мир создан Единым Богом, и создан хорошим, и даже из зла Господь творит благо. Я люблю Бога, Гийом, и благодарю Его за то, что Он дал мне вас, и я не понимаю, как я могу при этом грешить против вас и против Господа?

И Джованни плакал от напряжения всех своих сил и способностей, брошенных на борьбу с моралью, с законом. Но кто может постоянно терзаться? Жизнь берет свое, Джованни был счастлив со своим любимым, и скорби не оставалось места в их доме радости, он успокаивался, говоря себе, что каждый человек ошибается, апостол Павел, святой Августин, все их последователи, тоже люди, почему должен ошибаться именно он, возможно, ошиблись они, особенно если они никого не любили столь искренне, столь преданно и нежно.