Владимир Буртовой - Cамарская вольница. Степан Разин

Алешка Чуносов несколько раз хлопнул раскрытым ртом, словно лягушонок, ловящий верткого комара, зыркнул глазами на стрелецкого пятидесятника Хомуцкого — тот за спиной Хомутова сдвинул густые брови и поднес палец к сжатым губам, делая знак молчать, — растянул губы в улыбке, затараторил:

— Бегу, дядя Миша, бегу! — И пропал, вьюном врезавшись в толпу стрельцов и посадских. К Хомутову подошел Пронька Говорухин и с ним Ромашка Волкопятов, пожали руку, поздравили с освобождением из пытошной, погоревали о погибшем в сражении Михаиле Пастухове, а сами мнутся, переглядываются, видно было, что-то недоговаривают. Но расспрашивать, что у них на уме, времени не было. Спросил то, что сидело в собственной голове:

— Ката Ефимку изловили? Где он?

— Да где же ему быть? — поспешно ответил Никита Кузнецов. — Дома сидит. К нему стрельцы ворвались, а он за столом квас пьет. Не испугался нисколько, на угрозы этак засмеялся: «Нешто стоять городу без ката? — спрашивает. — Аль из вас кто это дело лучше меня знает? И кому из вас за мертвого воеводу на дыбу взлететь хочется? А я на городской службе. Велит воевода — казню! И атаман повелит — тако же кого надо казню… Пред человеком я последний, кто его слова в молитвах своих передает Господу!» С тем мы его и оставили, — негромко добавил Никита, — потому как и вправду без ката городу не быть, не в каждой сотне стрелецкой есть по Ивашке Чикмазу!

Уже в воротах кремлевской башни Михаил Хомутов, словно ткнувшись в неведомую преграду, остановился, схватил Никиту Кузнецова за рукав кафтана и резко повернул к себе. Не выслушав еще вопроса, Никита отвел глаза и поднял взор от городского частокола на легкую туманную дымку поверх дальних гор самарской излучины.

— Никита… в диво мне, отчего Анница к приказной избе не прибежала, когда я из пытошной вышел?.. И здесь, у ворот кремля, средь иных женок ее нет… Твоя Параня во-она стоит, и Параня Чуносова, и Еремкина Аленка со всеми тремя хлопчиками… А моей Анницы нет! Неужто приболела, а? Отчего мне не сказали сразу?

Никита сглотнул подступивший к горлу ком и не смог сказать ничего вразумительного, кроме нескольких несвязных слов. За него ответил более суровый по натуре Митька Самара. Ответил так, что Хомутов даже голоса его не сразу признал:

— Нету более… Аннушки, нашей любимицы…

Чувствуя, как деревенеет только что горевшее от плетей и пыток на дыбе тело, Михаил медленно, выпустив кафтан Никиты, повернулся к Митьке, не веря ушам своим, переспросил:

— Ты сказал, что… нету ее, а? Неужто без меня… случилось что? Ты почему молчишь, Митя? Аль съехала куда, оберегаясь от клятого воеводы? — Михаил хватался за соломинку, а в душе всплывало самое худшее предположение — «нету более ее…»

Митька силился выговорить роковое слово «убита» и — не мог, давясь, как и Никита, слезами: Аннушка для всех друзей Михаила была словно родной сестрицей. Ивашка Чуносов, нервы которого были покрепче, взял сотника под руки и тихо сказал:

— Убили ее, Миша… Какой-то злодей проник в горницу… Аннушка кинжалом отбивалась, так он ее тем кинжалом… Хоронили всем городом, еще до калмыцкого набега. — И едва удержал отяжелевшего враз Хомутова, который невидящим взором уставился пушкарю в глаза.

— Убили… кинжалом, — как из-под тяжелого льда, донеслись до Михаила его собственные слова. — Убили… мою Анницу! — Он говорил, что-то говорил ему пушкарь Чуносов, должно, поясняя, что и как было, но сквозь благовест соборного колокола, который стократ усиливался неистовым звоном в голове, Михаил более никаких слов различить не мог, ноги подкосились, и он обвис на руках товарищей…

Очнулся от холодной воды, которая хлынула ему в нос, в уши. Он захлебнулся этой водой, сделал отчаянный рывок, решив, что тонет, как когда-то тонула в реке Самаре его «русалочка».

— Ну вот, приходит в себя, — донеслись глухие незнакомые слова. — Трите виски, побрызгайте еще в лицо!

Михаил чихнул, сделал движение рукой, чтобы отстранить кого-то, понял, что не в воде плавает, а лежит на кафтане, брошенном на землю. Над головой, меж склоненных фигур друзей, розовое с голубизной небо… Наступал новый день, первый день жуткого одиночества… Михаил застонал, повернулся на кафтане сперва на бок, потом сел. Сознание вернулось к нему, и только благовест по-прежнему отдавался острой болью в затылке и в висках.

— Что встали? Надобно идти. Помоги подняться, Никита…

Чуносов и Кузнецов подхватили его под руки. Вокруг сочувственный шепот сбежавшихся к воротам женок. Этот-то бабий приглушенный говорок и привел Михаила в себя окончательно. Он сделал глубокий вздох, провел пальцами по лицу — пальцы мелко дрожали, щеки влажные, усы тоже — плачь с горя, сотник, люди не сразу догадаются…

«Нету Анницы, убили, а я жив зачем? — терзался черными мыслями Михаил и тут же сжался, как перед смертельной схваткой с невидимым пока, но весьма близким врагом. — Я знаю, кто убил мою „русалочку“! Знаю! И придет еще мой час поквитаться!»

Он оглядел молчаливо-суровых друзей, негромко сказал:

— Идемте, стрельцы, нас ведь ждут.

По дороге через город, чтобы отвлечься от горьких раздумий, Михаил снова замедлил шаг и спросил идущего рядом Митьку Самару, а сам еще раз окинул толпу вокруг себя внимательным взглядом:

— Что-то я сотника Юрка Порецкого на площади в кремле не видел. Да и стрельцы пятидесятника Аристова к нам не пристали, отчего? Неужто сторону воеводы держали и с нами бились?

— Порецкий дома сидит, — поспешил пояснить Митька Самара, стараясь смотреть не в глаза другу, а на то, как под дружными и красивыми взмахами весел вереницей шли к пристани изящные казацкие струги. — А пятидесятник Аристов невесть куда скакнул, но и на стороне воеводы его стрельцов не видели, должно, схоронились, казаков страшатся. Ох, какова сила Степана Тимофеевича, ежели только в передовой партии столько стругов!

Вышли к берегу, встали с огромной толпой, любуясь казацкими судами. На каждом поднят шест с маленьким знаменем. На переднем струге высоко поднят прапорец, а на нем шит шелком черный орел с распластанными крыльями, на носу дюжий казачина в малиновом кафтане нараспашку, под кафтаном белая рубаха с голубым поясом, за поясом сабля и два пистоля. Одной рукой походный атаман Роман Тимофеев держал древко прапора, во второй — казацкое копье, острием уткнутое в палубу.

— Он это, братцы! Мой давний товарищ по походам в Хвалынском море! Роман Тимофеев! А кто это пообок с ним? — Никита Кузнецов напряг зрение, и когда струги, развернувшись все разом к берегу, приблизились шагов на пятьдесят, ударил себя руками по бокам и возликовал: — Да быть того не может! Неужто Лукерья? Бывшая московская монахиня? Это она в кизылбашском городе Реште меня от верной погибели спасла! Ай да отчаянная казачка, видит Бог, я такую еще в жизни не встречал!