Владимир Буртовой - Cамарская вольница. Степан Разин

— Никита, поопасись восторгаться неведомой казачкой! — подшутил над дружком Митька Самара, помня рассказы Никиты о чудной монашке. — Часом не женка ли она теперь походному атаману, коль на его струге? Чтобы тебе не попасть впросак, а?

Никита смутился от насмешливого предостережения друга, снова посмотрел на Лукерью. За гомоном многосотенной толпы и разливистого благовеста она, естественно, не услыхала его радостного крика, но глаза ее, похоже, кого-то искали среди самарян. Вот легкие струги врезались носами в песок, толпа раздалась, пропуская вперед Хомутова, Хомуцкого, Балаку, Торшилова, Чуносова и иных самарских вожаков, из стругов пошли встречь им походный атаман Роман Тимофеев и его есаулы.

Михаил Хомутов медленно, словно все еще в полусознании, поднял руку, взывая к тишине, и под так и не утихнувший благовест с поклоном сказал:

— Кланяюсь через тебя, походный атаман, главному атаману казацкого и стрелецкого воинства Степану Тимофеевичу Разину городом Самарой и всем его служилым и посадским людом!

— Слава! Слава! Слава! — широко прогремело над Волгой, со стругов раздались дружные выстрелы пистолей. Крики казаков подхватили стрельцы и посадские нового вольного города.

— Спаси вас Бог, самаряне! Степану Тимофеевичу в радость будет такое известие! Он идет за нами на больших стругах в двух днях ходу. — Роман Тимофеев обнял Хомутова, и они троекратно поцеловались.

— Рад я, сотник, что именно ты встретил нас, о тебе я на Саратове еще прознал от верных людей, — растроганно выговорил походный атаман. Неожиданно из-за его спины выступил вперед смуглолицый казак, охватил Никиту Кузнецова за плечи, громко выкрикнул, сияя белыми зубами:

— Кунак Никита-а! Живой, брата, живой!

Не успел Никита опомниться, как оказался в крепких объятиях недавнего побратима. Не веря глазам своим, Никита стиснул Ибрагима так, что тот охнул, засмеялся еще радостнее:

— Узнал, кунак! Узнал Ибрагимку, да?

— Вот славно-то, встретились вновь! Желанным гостем в моем доме будешь, Ибрагимка!

— А что ж меня не зовешь в дом гостить, Никитушка? — неожиданно сбоку раздался грудной, прерывистый от волнения голос. Сердце дрогнуло у Никиты от радости и нежности, когда по-мужски сильные и все же такие ласковые руки вдруг легли ему на плечи, и Лукерья принародно, со смехом поцеловала его в губы. В черном камзоле, в малиновых шароварах, с легкой саблей и с пистолем за кушаком, Лукерья походила на казачка-отрока, за такового ее и приняли ближние самаряне, дивясь, чего это казачок целует их стрельца.

— Ох, озорница! — вспыхнул невольным румянцем Никита и, помня предупреждение Митьки Самары, с долей опаски поглядел на походного атамана, который стоял рядом и смущенно улыбался. «Должно, прав был Митька, вона как зарумянились щеки Романа. Не поругал бы потом Лушу!» — Жива-здорова, сестричка?

— Жива и в доброй памяти, потому как вижу здесь твоих товарищей, кто был в день твоего счастливого возвращения в Астрахань! — Луша с легкими поклонами глянула на бледного сотника Хомутова, на смущенно зардевшегося Митьку Самару, прочих стрельцов его десятка, кто был приглашен тогда в дом астраханского стрельца Оброськи Кондака на дружеское застолье.

— А где же твой суровый тезик Али? Опять сбежала, непоседа? То из монастыря божьего, то из монастыря тезикова!

— Так и не смогла простить ему обмана, Никитушка, — пояснила Лукерья, не отпуская его руку, когда вновь прибывшие и самаряне кучно пошли от берега к городу и посадам. — Ведь он мне богом своим поклялся, что свез тебя в Астрахань к воеводе… А он, нехристь, продал тебя в каторжные работы… Пущай еще спасибо скажет, что не прирезала в ярости, когда он запер было меня в комнате, чтоб с тобой не сошла… А чья это женка так сурово на меня сощурила глаза? Никак твоя красавица Параня? Это ее ты в беспамятстве то и дело кликал, да?

Лукерья каким-то особым женским чутьем уловила на себе настороженный взгляд Парани, которая сквозь толпу приблизилась к мужу. Никита подвел Лушу к женке, невольно смущаясь, сказал:

— Вот, Параня… Помнишь, я тебе сказывал о Лукерье, в кизылбашском городе?.. Это она меня спасла от позорной смерти!

Параня кинула на бывшую монашку еще более тревожный взгляд, на полных щеках загорелся румянец, но в знак благодарности за спасение мужа нашла в себе силы улыбнуться и отдать поклон отчаянной казачке. Лукерья ответила ей таким же глубоким поклоном. К Паране подошел Ибрагим, бережно взял под руку, зацокал языком в восхищении:

— Ах, Никита-а! Ах, кунак! Продай мне свою красавицу, а! Коня отдам, лодку отдам, саблю, ружье, все отдам…

— Кафтан отдашь, штаны, рубашку отдашь, как голый ходить станешь? — со смехом подхватил Никита и добавил: — Нет, кунак Ибрагим, Параню я за все сокровища шаха Аббаса не отдам!

Параня опустила глаза, благодарно улыбнулась Никите — по его рассказам признала и она кизылбашца Ибрагима, тихо сказала:

— Зови, Никитушка, друзей в дом гостевать. А я поспешу стол собрать на скорую руку.

Лукерья после недолгого колебания обратилась к ней:

— Дозволь, сестрица Параня, и я с тобой пойду? Столько лет не стояла у русской печки, по нашей стряпне истосковалась. А ведь умела когда-то готовить.

Параня с ласковой улыбкой на полных губах протянула ей руку, и они ушли.

Разбирая по домам казаков, многие посадские отходили от толпы в стороны, и в город походный атаман вошел в окружении не более полусотни своих самых близких сподвижников. В городовых воротах он вдруг вспомнил, взял Михаила Хомутова за локоть и спросил с явным беспокойством:

— Как же мы все забыли-то, а? Что стало с атамановым посланцем? С Игнатом Говорухиным? Ночью в чужой лодке пригнали ко мне двое казаков и сказали, что похватали их товарищей воеводские псы-доглядчики! Неужто сгубил их воевода? Тогда и ему не жить!

К Роману Тимофееву протиснулся Пронька Говорухин, назвался:

— Я брат Игнату. Только что бегал к кату Ефимке дознаваться, что стало с братом? А он речил, что подлый Ивашка Алфимов повелел закопать его живьем в землю!

У походного атамана потемнели голубые глаза, недобро зашевелились длинные усы, показывая, что и вспышка гнева недалека:

— Коль так, воевода, берегись!

Михаил Хомутов отыскал взглядом пушкаря Чуносова, спросил об Игнате Говорухине:

— Где Волкодав? Ты же говорил, будто видел его.

— Живой, живой, — начал было Ивашка Чуносов, но нетерпеливый Пронька схватил его за плечо и пытался было встряхнуть кряжистого пушкаря.

— Неужто жив братка? Где же он, сказывай!

— Перед самым сражением с рейтарами я как мог покормил его и укрыл надежно, вот вместе с пушкарем Ивашкой Маркеловым, — и Чуносов указал на пожилого, но крепкого еще пушкаря с маленькими хитрыми глазками под лохматыми сивыми бровями.