Владимир Буртовой - Cамарская вольница. Степан Разин

Саратовский воевода росту среднего, пушистые усы и седая борода выдавали его возраст, переваливший уже за пятьдесят, но живые серо-синие глаза, несмотря на темные круги от бессонницы, свидетельствовали о живости натуры и веселом нраве характера, когда человек при любой обстановке старается устоять на ногах и не терять присутствия духа. Ухватив руку Давыдова, протянутую для приветствия, воевода вскинул на Кузнечика радостные глаза — будто дитя, истосковавшись по родителю, в походе бывшему — и не скрыл своей все-таки озабоченности.

— Вот, нет худа без добра, видит Бог! — молодым и звонким голосом воскликнул Лутохин, заглядывая в усталое лицо сдержанному стрелецкому голове. — Только вчерашним днем грянула с Понизовья страшная весть, а ныне с верхних городов Господь вас к Саратову наслал, не иначе! Фу-у, сразу на душе полегчало, а то минувшую ночь привиделось, будто волокут меня воры, в мешок упиханного, по этому вот песку, да еще и приговаривают, что страшиться воды, дескать, нечего…

— Да что за беда такая приключилась? — сдвинул брови стрелецкий голова. — Изволь объясниться, воевода! Неужто от князя Прозоровского какие смутные вести?

— Ах, да-а, — опомнился Лутохин, сгреб в кулак бороду, и радость на его лице враз сменилась скорбью. — То, что нами пережито, для вас еще неведомо! Как же! От черного вестника с Понизовья известились мы, что голова московских стрельцов Иван Тимофеевич Лопатин воровскими казаками Стеньки Разина… разбит!

Короткое слово «разбит» ударило в уши стрелецким командирам, будто пищальный выстрел над шапкой!

— Как так разбит? — Тимофей Давыдов даже споткнулся на ровном месте. За его спиной, оглушенные роковым известием, молча переглядывались сотники.

— Вдребезги! — с неуместной лихостью выкрикнул воевода, словно речь шла не о государевом войске, а о горшке с кашей, отчего семья принуждена будет лечь спать голодной.

Сотник Ломакин, оглядываясь косящими темными глазами — не прослышали бы об этой страшной вести стрельцы и посадские, — делал предостерегающие знаки воеводе, но тот отмахнулся: все едино шила в мешке не утаишь, как ни то да вылезет!

— О прискорбном несчастии известились мы от бежавшего из-под Царицына московского стрелецкого пятидесятника по имени… Как, бишь, его звали? — Лутохин повернулся к Ломакину за подсказкой. Гурий недовольно пожал плечами, выказывая этим, что таким мелочам он в голове места не оставляет, поважнее заботушки теснятся в ней до черепного треска! — Ну, да Бог с ним, с именем, — махнул рукой воевода. — Идемте, сотники, — и он повернулся вполоборота к стрелецким командирам. — В городе подыщем место для пристойного размещения вашим начальным людям. — И широко зашагал рядом со стрелецким головою Давыдовым. — Московский пятидесятник живописал нам словами, что стрельцы числом в тысячу человек на малых стругах шли к Царицыну, чтоб выручить тамошнего воеводу Тургенева… Да в семи верстах выше города, на Денежном острове, напало на них скопище воровских казаков числом раз в пять или шесть поболее, учинилась пальба с обеих сторон! Стрелецкий голова Лопатин не из пужливых, стал к городу пробиваться. Едва вышли его стрельцы под городские стены, как тут их из пушек почали бить… — Воевода умолк, потому как от пережитого волнения дух перехватило.

«Можно подумать, — отчего-то с неприязнью подумал Михаил Хомутов, шагая в двух саженях за воеводой, — что не Лопатин вел безнадежное сражение с казаками, а говорливый саратовский воевода!» — и невольно передернул плечами: ведь и они должны были влиться в войско Лопатина!

— Набежали воровские казаки со всех сторон, похватали тех, кто жив остался и бросил ружье на землю, а не схоронился в камышах… Более полутысячи стрельцов пало от злодейских пуль и сабель, около трех сот увели на весла к своим стругам да еще и выговаривали: «Зачем вы бьетесь за изменников-бояр, а не за государя? Вот мы встали за государя и хотим послужить ему, боярскую измену в Москве поизвести с корнем!»

— Ишь ты-ы! — только и нашелся что высказать на такое кощунство Давыдов.

— Да-а, каково рассудили, разбойники? Выходит, государевы великие бояре — изменщики, а заступники на Дону объявились! Не диво ли, что темные стрельцы по тем укоризненным выговорам и впадают в воровскую веру… как это и с царицынскими стрельцами случилось. Одна надежда на астраханскую ратную силушку. Ужо князь Иван Семенович Прозоровский грянет на Царицын, ужо накормит разбойников доброй березовой кашей!

Михаил Хомутов, вспомнив ликование астраханцев по возвращении Степана Разина из персидского похода, в сомнении подумал: ничем не лучше тамошние стрельцы царицынских да и саратовских с самарскими, которые только и ждут возможности добраться до Алфимова…

— Вот так незадача вышла! — вставил наконец-то слово в быструю речь воеводы стрелецкий голова. — Нас послали в подмогу Лопатину, а его и след простыл… Где его теперь искать? Да и жив ли?

Воевода Лутохин помрачнел щекастым лицом, махнул рукой в сторону Волги, удрученно сказал:

— Смерть от разбойных казаков принял.

«Вот нашего бы воеводишку Алфимова с его прехрабрым маэром Циттелем сюда, в Саратов, поближе к горячему месту! Куда как ретивы на словах… Ну, брат Мишка, — и он глянул на своего ратного друга, а у того печаль на лице, словно бы над могилой родителя склонился с прощальным поклоном и последней горстью земли в руке, — влипли мы с тобой… и со своими стрельцами! Что делать будем?»

Похоже было, сотник Пастухов без слов понял его смутные беспокойные мысли, потому как тихо сказал:

— Сломал козел голову по самую бороду! — и плюнул под ноги в досаде. — Грех о покойнике так говорить, да зачем полез на город один, не разведав, кто там сидит, один, с малой ратной силой? Знал о нашем выходе, а не дождался! Может статься, расхрабрился до безмерия, один намыслил Стеньку Разина срубить под корень, а глядь — себя обухом в лоб хлестнул… нас здесь на такое же разбитие обрек! Вот и выходит, что мы не спавши, себе беду наспали, как тати лесные…

С такими тяжкими мыслями они вошли в город, тесный, пыльный, с плетнями и амбарами, с ребятишками в придорожных зарослях полыни и высокой лебеды. Завидев воеводу и незнакомых стрелецких командиров, мальцы враз затихали, прятались в пыльном бурьяне, оставив на время свои шумные игры. На пороге саратовской приказной избы прибывших встретил суровый лицом, седоусый стрелецкий командир из московских стрелецких полков. Цепким взглядом темно-серых глаз он оценивающе оглядел сотников, назвался:

— Лаговчин Василий, голова московских стрельцов. В Саратове от приказа Тайных дел для обороны средней Волги от воровских казаков. А посему и ваш теперь старший командир, ежели в скором времени не последует какого разъяснения, куда вам следовать. Прошу в горницу, не мешкая, накормим обедом. И о ваших стрельцах озаботимся. — Лаговчин приметил, что один из казанских сотников, не из православных, спросил: — Ты язык калмыков разумеешь? Изрядный толмач надобен.