Владимир Буртовой - Cамарская вольница. Степан Разин

Стрелецкий голова, оставив в покое бороду, в раздумии побарабанил пальцами о стол, решил:

— Надобно, воевода, сего калмыка с нашим письмом и с гостинцами отпустить к тайше Аюку, уведомив, что ратная сила в Саратове — пущай сам подлазчик это узрит воочию! — достаточная для их побития! А он, Аюка, лучше бы с нами совокупился супротив донских разбойников. Тогда и будут ему от великого государя гостинцы великие и щедрые… — И, обратившись к сотнику Гурию Ломакину, повелел: — Чтоб через час сего доглядчика и близко от города не было! Сопроводить полусотней конных стрельцов. Да чтоб стрельцы озаботились досмотром дальних мест, нет ли где по урочищам калмыцких скопищ для набега.

— Сделаем так, стрелецкий голова, — заверил сотник. — Я самолично покажу доглядчику прибывшую к городу по Волге рать, а потом — вон в степь!

Кузьма Лутохин, без всяких отговорок повелев дьяку Савлукову писать послание к тайше Аюке, сам заторопился собственноручно готовить дорогие подарки беспокойному степному соседу, лишь бы избавить город от возможного нападения. Стрелецкие же командиры, перекусив на скорую руку, поспешили к стругам — предстоял нелегкий поход вверх по Волге, к устью Иргиза, чтобы там встать заслоном и не пустить кочевников на правый берег.

— Весьма важно вам, стрельцы, прибыть к Иргизу прежде калмыков и в выгодных местах поставить дозоры для наблюдения калмыцкого подхода и приготовления к сражению, — напутствовал Давыдова московский голова Лаговчин. — В сабельную сечу не лезьте — положите всех стрельцов! И Саратов без ратной силы останется, и степняков не остановите. Пушки да пищали — вот ваша сила!.. Ну, как говорится на Руси, с Богом, братцы!

На землю опустились предвечерние сумерки, когда, едва передохнув, казанские и самарские стрельцы на стругах отошли от берега и с поднятыми парусами двинулись вверх по Волге, навстречу нежданному и нечаянному из степи набеглому противнику.

Опершись на локоть, Никита Кузнецов с вершины заросшего бурьяном холма оглянулся — за спиной, на волжских просторах, длинной цепочкой вытянулись двадцать легких стругов, которые дружно взмахнули веслами, развернулись носами к противоположному берегу и начали легко удаляться…

— Кинули нас степным хищникам на растерзание, — проворчал слева от Никиты давний дружок Еремка Потапов, тут же звонко хлестнув себя по щеке, порченной оспой. — Треклятое комарье! Покоя нет, учуяли живое тело, невесть из каких берлог налетели!

Справа от Никиты в таком же бурьяне утонул с пищалью и с бердышом длинный Митька Самара. Он щурил голубые глаза — из-за дальних увалов всплывало большое оранжево-красное солнце. Улыбнувшись на Еремкино ворчание, Митька серьезным голосом сказал:

— Крепись, Ерема! Комар — тако же тварь Божья, пить-есть хочет! Вот степняки, те не нашего Бога дети, от Аллаха! Но и они идут к Волге, должно, соскучившись по здешней стерлядке, и нам худого не сотворят… Разве что шапку с головой снимут, альбо на аркане по кочкам поволокут. Да это — тьфу! — не беда! Ежели повезет и голова оторвется, так и вовсе можно будет вскочить на ноги да и убежать прочь!

Ближние стрельцы засмеялись, а Еремка, не принимая шутки в такую минуту, заметил нервно:

— Ты, Митяй, как базарный тать у чужой лавки, — ему голову сняли, зато шапку чужую снес… Позри, сколь нас здесь лежит супротив тысяч калмыков?

Успокаивая стрельцов, Аникей Хомуцкий громко пояснил причину отхода стругов:

— Стрелецкий голова нас не кинул, а отошел чуток, оттуда им сподручнее будет из пушек палить по степи, а не в откос берега, ежели стоять совсем близко.

— А-а, — смекнул теперь и тугодум Еремка. — Ну, коль так, то и я спокоен, даже если нас с Митяем на арканах по степи поволокут! Стало быть, наш канун еще не отпет! — и он, посмеявшись над собой, прилег поудобнее, умостил на кочке пищаль и уставился взором на далекие взгорки.

Слушая товарищей, Никита поглядывал по сторонам — сотня самарских стрельцов Михаила Хомутова перекрыла берег Иргиза по его южной стороне, сотня казанцев под командой Марка Портомоина затаилась на севере от устья реки, их отсюда не разглядеть из-за высоких деревьев на берегах степной реки. Могучие кроны осокорей под стать былинным богатырям по одному и группами высились над зарослями ивняка и кленов, шумно выясняли в них какие-то свои дела крикливые вороны.

За два дня и три ночи встречь течению струги прошли верст сто тридцать, и теперь бережения ради от внезапного нападения и поджога горящими стрелами стрелецкий голова Тимофей Давыдов с тремя сотнями стрельцов отошел к стремнине и встал на якоря. Для тех, кто залег в секрете, у кромки берега оставили легкие челны, чтобы уйти от кочевников в случае неотвратимой опасности. Давыдов знал, что на виду у стругов с пушками степняки не отважатся на переправу, вряд ли кто из них доплывет до правого берега из-за пищального огня.

— Худо будет, братцы, ежели отобьем степняков от Волги, — негромко, думая о своем, выговорил Никита, повернувшись лицом к востоку, откуда надо было ждать врага.

— Отчего же? Напротив, пущай бегут в свои степи, не погонимся зорить их кочевья, — не сразу понял Никиту Еремка. — А вообще, мне нет охоты бить их ни здесь, ни там… в их улусах. Чего не сидится людям, а?

— Ладно, ежели побегут в свои улусы, — Митька Самара понял лихое опасение Никиты. — А ежели всем скопом хлынут к Самаре? Велико ли там ратное войско у нашего разлюбезного воеводы? Разве что сворованным у Никиты подсвечником откупится? Так и одного подсвечника жадным тайшам мало будет, потребуют достойного откупа! — Митька умостил голову на сгиб ладони, измяв коротко стриженную русую бородку. — Нам бы теперь дома быть, а не здесь…

— Ох ты-ы, Господи! Спаси и помилуй наших домочадцев! — закрестился Еремка, вспомнив жену и трех ребятишек. — Вона какая незадача нам, а? Аникей, может, пустим их за Волгу? Пущай себе идут куда глаза глядят…

— Михаил Хомутов сказывал ведь, аль забыли, что часть орды уже пошла к Самаре… Должно, теперь стрельцы Юрка Порецкого да рейтары на стенах бьются, — напомнил молчавший до сих пор Гришка Суханов. Никита не видел его рыжей головы с бесцветными бровями и с бородой, будто из пучка спелой соломы, но по голосу догадался — тоже волнуется за оставленную в Самаре женку Степаниду и четверых ребятишек, старшему из которых, Ивашке, едва за десять годков перевалило. Что-то с ними будет, ежели он, родитель их, сгибнет в этих зарослях прииргизья альбо еще где? Какова тогда им жизнь уготовлена? Ради прокорма скудного писаться в холопы к чьему-то двору? Это боярину хорошо, у него где ногтем ни поскребешь, там и грош, а у бедного стрельца — вошь!