Наталья Иртенина - Царь-гора

Федор развел руками.

— Проходил мимо.

— Не думал я, что ты в попы подашься… Нет, ты мне скажи, чего он добивался? В свою пещерную секту меня вербовал?

— Он не из пещерных, — снова побледнев, возразил Федор.

— Может, передумаешь с попами якшаться? — просительно посмотрел отец. — Мне черносотенец в семье ни к чему, позор на мои седины.

— Поздно, — покачал головой Федор.

— Они завербовали тебя?! — отчаянно простонал Шергин-старший.

— Поздно, — повторил Федор. — Мы все вовлечены в эту мистерию — нашу историю. И я, и ты, и этот… Иван Сергеевич. Никто не сможет передумать ее.

Он вытащил из кармана письмо и протянул отцу.

— Оно и для тебя написано, ты тоже потомок.

— Чей?

— Полковника Белой армии Петра Шергина.

— А, ты же раскопал какого-то белогвардейца. Мать рассказывала. А с чего ты решил, что он нам родня?

— Голос крови, — сказал Федор.

Он коротко изложил суть своих изысканий, затем, без перехода, продолжал:

— В горах мне открылась одна вещь. Закон истории один для всех — русских, китайцев, американцев, евреев, мусульман. Принимающим Любовь дается свобода. Отвергающим ее остается судьба.

Шергин-старший набрал номер на телефоне, и дождавшись ответа, взволнованно закричал в трубку:

— Мать! Наш сын тронулся умом. Его затащили в секту и забили мозги истерическим бредом. Нужна срочная госпитализация… Он несет какую-то блажь про судьбу и любовь… Сидит передо мной… Нет… С утра был здоров?.. Значит, по дороге свихнулся… Влюбился? … Сейчас спрошу… Потом перезвоню.

Отец положил телефон и окинул Федора обнадеженным взглядом.

— Ты влюбился?

— Если ты спрашиваешь, собираюсь ли я жениться, то такая возможность не исключена, — несколько заторможенно сказал Федор и сам задумался над собственными словами.

— Я, разумеется, не буду принуждать тебя к этому, — Шергин-старший был немного ошарашен. — Мы с матерью современные люди и не станем навязывать тебе свою родительскую деспотию…

— Расслабься, пап, я вовсе не принуждаю вас с матерью быть современными родителями… Но я не о том говорил.

Он снова покопался в кармане, и в руку Шергина-старшего легла круглая золотая пластина.

— Что это? Откуда? — всполошился отец. — Ты ограбил музей?

— Аглая подарила, — лаконично объяснил Федор.

— Это та, в которую ты влюбился? Она черный археолог?

— Нет, она лошадей любит. Не в этом дело. Этот медальон — пророчество. Оно сбылось. Не всякое пророчество сбывается, но всякое настоящее пророчество — ключ к свободе. Оно дается, чтобы уйти из-под замка судьбы, вылезти из долговой ямы.

— Все-таки госпитализация не помешает, — с сомнением поглядывал на сына Шергин-старший.

— Она сказала, чтобы я продал эту вещь и расплатился с долгами, — не слыша его, говорил Федор. — Я не буду продавать. Когда девушка отдает мужчине такую вещь, она думает совсем о другом.

Несколько минут они молчали.

— Нда, — оборвал тишину отец. — Ну… может быть. Мне-то ключей от жизни никто не дарил. Самому до всего пришлось доходить …

— Прости меня, — выдавил Федор. — Тебе из-за меня досталось.

— Объясняй, — недоуменно потребовал Шергин-старший.

— Помнишь, ты по телефону спрашивал, что за типы меня ищут… Я думаю идти сдаваться в милицию, они ведь не отстанут. Тем более двоих из них я того…

— Чего того? — удивился отец.

— Ну того, — Федор мотнул головой.

— У тебя, сын, винтики в мозгах совсем разболтались. И сам ты весь пришибленный. Причем здесь, я тебя спрашиваю, эти немытые бандюганы?

— Как… — растерялся Федор.

— Их месяц как переловили. Всю банду. Я же тебе сказал, что займусь этим.

— Тогда — кто тебя так?..

— Это я и сам хотел бы знать, — задумался Шергин-старший. Потом спросил: — Слышишь, сын, может, правда на меня дорожный знак свалился?..

Поначалу Федор обрадовался, что дело так легко разрешилось и алмазный долг сам собой расточился. Но позднее, когда смотрелся утром в зеркало, понял: ничего не кончилось, все главное только начинается. Долг просто подвергся реструктуризации, перешел в иное качество, и счет к оплате будет предъявлять уже не мафия, а подземный народец, к которому в конце концов попадают все человеческие векселя, подписанные чернилами, кровью или удостоверенные компромиссом с совестью.

Пещерные жители чем дальше, тем больше заходили в сны Федора, как к себе домой, сопровождали его всюду, подбрасывали странные мысли, неслышно для других встревали в разговоры. Цыганки-гадалки шарахались от него на улице. У Федора не осталось ни добрых знакомых, ни друзей, не говоря уже о подругах. Он сделался мрачен и уныл, как Онегин на деревенском покое. Много раз ему являлась нехитрая идея снять порчу у бабки-знахарки. Останавливало в последний миг соображение: идею подкидывали они же. Не однажды его посещала мысль покончить с мучением, выпрыгнув в окно, по-настоящему. «В сущности, для чего я все это терплю? — безответно спрашивал он себя. — И чем до сих пор жив?» Второй вопрос занимал настолько, что разгадывая его, Федор напрочь забывал о всех способах самоубийства.

К Новому году додумался до интересного: он жив еще благодаря тому, что не знает, какая сила удерживает его в этой жизни. В тот же день, синим снежным вечером, подсвеченным желтыми фонарями, все стало ясно.

Последний раз он был в церкви полгода назад. С тех пор как вернулся в Москву, даже мысли не возникало — зайти, постоять, вспомнить пережитое, соединиться с ней хоть так, в воображаемой молитве. Да и теперь никакой мысли не было. Остановился перед входом, стоял, слушал доносившееся пение. Потом его подхватило, словно ветром наподдало, и занесло вверх по лестнице. Там оставалось только открыть дверь, чтобы тем же ветром не стукнуло об нее лбом, и сдернуть с головы шапку.

Он попал в тепло горящих свечей и кадильного дыма. Осмотрелся, приткнулся возле иконы святого. Людей было много, но они не мешали. Постояв немного, попривыкнув, Федор сделал открытие.

Оказывается, и с давящей тяжестью на душе — всегдашней памятью о невидимом легионе — можно жить, потому что жива и другая память. Он вспомнил восхождение на Царь-гору, за несколько месяцев подзабывшееся. Перед глазами возник белый цветок с желтым глазом, тянущийся к небу среди снега и камня. Федор почувствовал остро саднящую боль в содранных ладонях, ощутил колючий холод в горле, увидел близкое, расписанное под гжель, небо. И тоска в сердце начала таять…

Через неделю он надел белую рубашку и крест на шею.

— Насовсем к нам или так, мимоходом, интерес утолить? — спросил старый священник.

Федор, не сразу проникший в смысл вопроса, замялся с ответом.

— А то есть такие — окрестятся, а потом не видно их, разве на Пасху зайдут, свечку запалят. Ровно зайцы безбилетные от контролера бегают.