Константин Боголюбов - Атаман Золотой

В часы, когда, завалив в домну очередную колошу, мастеровые шабашили, вокруг Никифора собирались любители послушать забавные его истории. Мастеровые сидели на бревне, макая сухари в воду. А Никифор с жаром рассказывал.

— И вот есть такое царство Бухарское. Ежели на полдень пойдешь, не сворачивая, прямехонько в него попадешь. Живут тамо-ка люди нерусские, черномазые, одним словом, арапы…

— Сам ты арап. Погляди на рожу — черней чугуна.

— А ты не мешай. Слушай дале. Тепло тамо-ка круглый год такое, что и одежи не надо.

— Вот это добрая сторонка! Стало быть, и зим нет?

— Одно лето. И земля тамо-ка изобильна. Что ни посади, все родит. Люди ходят завсегда сытые.

— Вот бы в такое место попасть.

— А в Кукане-городе нашего брата принимают бесперечь и избу дают и бабу дают.

— Ну, Никишка, совсем ты заврался. Тамо-ка да тамо-ка!

— Хочешь верь, хочешь не верь.

— А еще что есть?

— Тамо-ка, братушки, фрухта заморская растет, на язык сладка и уедлива.

— Это в Кукане-то?

— Знамо, в Кукане… Житье тамо-ка привольное — никакого начальства нет…

— Ты про какой это Кукан кукуешь? — послышался за спиной голос Перши. — Где это начальства нет? Пойдем-ка, друг, к уставщику.

Все испугались, а Никифор побледнел.

— Не может того быть, в сам деле, — подтвердил Петрович, — как можно без начальства? Где народ, там и начальство. В самый дальний Кукан забреди, начальство тут как тут…

Все засмеялись, но Петрович оставался серьезен.

Внутри доменной стоял вечный полумрак. От земляного пола, от сваливаемой в кучи руды в воздухе постоянно кружилась пыль.

Расплавленный металл выпускали в летку, и от него шел голубоватый дым. Литейный двор как будто наполнялся молочным туманом. Люди томились от жажды даже в зимнее время. Бочонок с подсоленной водой стоял в углу, к нему то и дело бегали напиться, но это не прибавляло сил.

Андрей старательно учился у опытных рабочих, как нужно держать носилки, как сбрасывать и поднимать, не делая лишних движений. Больше всего тянуло его узнать само доменное действие.

Андрей часто стоял за спиной мастера, когда тот «колдовал» у печи.

Однажды Петрович обернулся и не то с досадой, не то насмешливо спросил:

— Не видал чугунного молока?

Андрей честно ответил:

— Как не видал, да научиться хочется, твою тайность охота познать, Петрович.

— Ты что, стервец, удумал?

Петрович ударил Андрея по спине, но похоже не со зла.

— Никому тайности моей познать не дозволено.

И снова гудит домна, все сильней и сильней гудит она. От поворотов водяного колеса сотрясаются пол и стены поддоменника.

…Как-то в конце работы Петрович дернул Андрея за рукав.

— Слышь, приходи ко мне в воскресенье после обедни.

В воскресенье — это значило через день.

B субботу, как водится, у всех на огородах топились бани. Когда Андрей пришел с работы, баня уже истопилась. Власьевна сидела за столом, с головой, завязанной полотенцем, и охала. Агафья стояла перед ней с деревянным выражением лица.

— Дура ты приснопамятная! Уморить, что ли, меня собралась? Ведь к завтрему просфоры надо печь. Ой, головушка моя победная!.. Да что ты столбом-то стоишь? Принеси хоть рассолу!

Агафья молча пошла выполнять приказание.

— Ты, Андрюша, обожди ходить в баню-то, угоришь. Да и Савватька сулился придти. Вместе и сходите.

Савватька не заставил себя ждать и вскоре прикостылял.

— Здорово, матушка Домна Власьевна! Хвораешь? То-то, сколь разов говорил тебе: не ходи в первый пар. Неровен час и кончину примешь. У меня с кумом такое приключилось…

— Не мели языком! Ступайте с Андрюшей. Веники возьмите… Агашка, дай им веники.

Банька у Власьевны отличалась, как и все в ее хозяйстве, чистотой и добротностью.

Раздевшись, Савватька тотчас полез на полок и принялся хлестать себя веником так усердно, такого наддал пару, что Андрей не один раз выбегал в предбанник. Напарившись всласть, Савватька стал мыться. Он пришел в блаженное состояние и говорил без умолку.

— Вот ты, Андрюха, глядишь на меня и думаешь: непутевый ты, Савватька, пьяница и нéроботь, ячменна кладь…

— Никогда я такого не думал, Савватий.

— Не думал — и хорошо. Я, Андрюха, добро жил, семейно, из полного сусека ел. В кричной робил и лучше меня подмастерья не было по всему заводу. Подхватить крицу на вилки — это для меня было все равно, что плюнуть. Я ведь с основания завода, коренной работный человек… И так мне сперва счастливило: женился, хозяйство завел, дом выстроил. Сын родился, в дедову память Иваном нарекли… А потом, ячменна кладь, как под гору покатился. Сломал ногу и работать не замог. А любил я ее, заводскую работу, хоть и тяжелая она. Год прошел — умер от черной немочи парнишко. Нога-то у меня худо срасталась, лежал я лежнем, а жена и за себя и за меня вымогалась на господской работе. Ну и надорвалась… Похворала год и богу душу отдала. Так вот оно, Андрюха, и пропало все, и остался я бобылем, ячменна кладь…

— Горькая твоя доля, Савватий.

— А ты не жалей! Не люблю, когда жалеют. Давай-ко мы лучше кваску выпьем…

Одеваясь, он подмигнул Андрею.

— Зазнобушки-то еще не нажил? Коли надо, скажи. У меня в соседях живут девахи добрые, работящие. Женим тебя: я в посаженные отцы пойду, Власьевна — в матери… Живой о живом думает, Андрюха… Чуешь?

— Рано мне об этом думать, — хмуро отрезал Андрей, образ красавицы-атаманши опять встал перед ним, и сердце запылало.

— Во всяком разе, коли приключится какая нужда или беда, не забывай хромого Савватьку. Выручу… Спроси у дедки Мирона, как мы с ним встретились. Я, брат, Андрюха, даром, что калека, каждого насквозь вижу…

Андрей перестал слушать. Савватька попал на свою колею и пошел врать да хвастать.

В воскресенье после обеда Андрей не без робости отправился к Петровичу.

Жил мастер недалеко от церковной площади на самом уветливом высоком месте, где ставили первые заводские избы. Отсюда пошла главная заводская улица. Дома строились «по-рассейски» — огороды на задах, с улицы высокое крыльцо с подклетью.

Таким был и дом Петровича.

Поднявшись по ступенькам крыльца, Андрей зашел в сенцы, разделявшие избу на две половины. Не зная, в которую дверь стучать, наугад постучал в левую. Оказалось, тут и жил сам хозяин.

Петрович, хоть и полагалось в воскресный день отдыхать, стоял у окошка, затянутого пузырем, и на небольшом аккуратном верстачке выпрямлял железный прут. Хозяйка вынимала из печи пирог. В комнате стоял густой и острый запах сига.

— Разболокайся да садись за стол, — повернувшись в полоборота, сказал Петрович.

Редкие волосы у него были ради праздника расчесаны и примаслены. Непривычно было видеть его без кожаного запона, без вачег — в рубахе с вышитым воротом, подпоясанного пермяцким узорчатым поясом.