Константин Боголюбов - Атаман Золотой

— Ладно, Захарыч, не ругайся. От себя не уйдешь: каким в колыбельку, таким и в могилку.

Андрею понравился охотник: чуялась в нем большая и добрая сила.

Уже ночь наступила, зажгли лучину, старики сидели за столом. Андрей лег на лавку и сквозь дрему слушал их беседу, и то, что он услышал, заставило его насторожиться.

— С Матреной виделся.

— Ну? Где?

— Далеко, возле Тулпана.

— Эк, ее куда занесло.

— Да, там ей добро жить. По лесам зверя, дичи набила. Рыбы в Колве, слава богу, хватает. Думает зазимовать в тех краях.

— Вот бедовая девка!

— Бросить бы ей надо это дело.

— Не бросит. Не таковская. Это мы с тобой бросили, да и то поневоле. Ты-то раньше отбился, а я с Безручком до последу был.

— И то диво, что уцелел. За твою голову, есаул, большие деньги сулили.

— Да, кабы о ту пору Савватька с лодкой не подоспел, поминал бы ты меня, Никита, за упокой.

— Гляди-ко, ведь сколько лет прошло, и теперь уж никто не помнит, как ты с Афоней на демидовских заводах суд и расправу чинил.

Дедушка Мирон глубоко вздохнул и опустил голову.

— Годы, они, брат Никита, все заровняют. А доброе дело народ завсегда помнить будет. Это ты не говори, что забыли. Помнят. У народа память железная.

«Вон оно что, — подумал Андрей, — крестный-то с крестницей, оказывается, ближняя родня. Ай да дедушка Мирон!» И от того, что узнал дедову тайну, еще больше полюбил этого человека.

Никита погостил у своего друга дня три и ушел за Камень.

Реки застыли, в лесу лежали сугробы, снег опушил деревья и кусты. По ночам выли волки. Андрей тосковал по работе, по людям.

Однажды приехал на санях Савватька. Он привез деду муки. На этот раз Андрей сам заговорил с ним о заводе.

— Только как на работу меня примут? Ведь я беглый.

— Работных людей не хватает. Только-только поставлен завод. Примут. Поедем. У меня и жить будешь.

Но тут дедушка Мирон вмешался:

— Савватька — бобыль, станете оба жить впроголодь. Ты просись к бабке Власьевне. Скажи, Мирон послал. Там тебе, по крайности, теплый угол будет.

— Вот, ячменна кладь, нешто я не житель?

Андрей скорой рукой собрался на новое жительство. Простился с дедушкой Мироном, как с отцом родным. Старик поглядел на него своими светлыми глазами грустно и ласково, обнял.

— Ну, милой сын, желаю тебе удачи. Помни мое слово: каков ты к людям, таковы и люди к тебе. А работы не бойся — работа, она человеком делает… Не поглянется — приходи ко мне обратно, место найдется…

Мягкими пушистыми хлопьями валил снег. Андрей с тревогой наблюдал, как все гуще и гуще белели спина и плечи сидевшего впереди Савватьки.

— Н-но, милая! Прибавь шагу, потрудись, недалеко осталось, — уговаривал тот свою тощую кобыленку.

По Каме ехать было легко, но когда свернули в сторону и до завода оставалось ещё верст семь, дорога стала прямо-таки убойной.

— С осени изломали, — пояснил Савватька. — Сперва на заводе-то медь плавили. Поставили фабрики молотовую и доменную, а руду да чугун из Кизела возят. Покудова три горна действуют да шесть молотов. Работных-то людей большой нехваток.

— Каково у вас тут людям живется?

— Наши строгановские против других-то как у Христа за пазухой живут.

Андрей задумался. Что, в самом деле, если там, на заводе, о работных людях начальники пекутся, как о родных? Лучшего и желать не надо.

Снег падал и падал, с шуршаньем ложась на землю, даль казалась белесой и мутной в непрерывном мельканье снежного роя. Андрей, ехавший в гуньке, подаренной дедом Мироном, продрог и все чаще соскакивал с саней, чтобы согреться на бегу. Савватька подбадривал:

— Потерпи, парень, скоро Чермоз. Вон за тем взлобком.

Он понужал кобылу, и сани скоро остановились у первой избы. Над входом почему-то висела елка.

— Приехали? Ты здесь живешь? — обрадовался Андрей.

— Не, я дальше. Здесь Иван Елкин, как его минуешь, обогреться надо.

Из полуоткрытых дверей избы валил пар, доносился пьяный говор. Приколоченная елка, оказывается, означала кабак.

Андрей ни разу еще не бывал в подобных заведениях и не решался войти.

— Айда, айда! Чего встал? — торопил Савватька.

— Иди, я лошадь покараулю.

— Никуда она не денется. Айда!

И он чуть не силой затащил Андрея. Они вошли в комнату, довольно просторную, со столом посередине, за которым уже сидело пятеро мужиков. В глубине комнаты за стойкой разливал водку и вино сам хозяин кабака, плотный мужчина с тяжелым взглядом из-под кустистых рыжих бровей. Савватька, сняв шапку, поклонился ему и зачастил скороговоркой:

— Как здоровьице, Семен Трофимович? Как детки? А мы вот с племянником из самого Кизела едем, продрогли до пят. Не одолжишь ли по чарочке? За мной не пропадет.

Андрей вовсе не собирался пить, но видел, что и кабатчик не очень-то согласен верить в долг. Ему стало жаль Савватьку, и он пошарил в кошельке.

— Я заплачу.

Выпив стакан сивухи, Савватька повеселел. За столом у него нашелся знакомец, рябой, с тусклыми рыбьими глазами, безусый и безбородый.

— Перша! Да как ты сюда попал? Тебя, ровно, в Ильинское наряжали.

— Вот из Ильинского я и привез земляков. Село-то ведь к нашему заводу приписано. В курени которых послали, а этих в доменную фабрику.

Два парня сидели с заплаканными лицами.

— О чем ревете? — набросился на них Савватька. — Да, ячменна кладь, кабы не моя поломанная нога, я бы сейчас кричным мастером робил. Из-за ноги меня с работы прогнали.

Перша поддержал.

— Привыкнут. Человек не собака — ко всему привыкает.

На другом конце стола сидели двое, обнявшись, и пели что-то очень унылое. Андрей старался разобрать слова. Это была песня на языке коми:

— Что это они поют? — спросил Андрей.

Перша, оказавшийся совсем трезвым, охотно перевел:

— Эй, вы, иньвенские! — крикнул он певцам. Те замолкли и испуганно подняли головы. — Не вздумайте лыжи навострить. По всем дорогам караулы расставлены.

Наступила жуткая тишина. Даже Савватька прикусил язык. Пермяки поднялись со скамьи и, пошатываясь, направились к выходу.

«Эге-ге, — подумал Андрей. — Вот тебе и у Христа за пазухой».

Дом бабки Тетюихи, или Домны Власьевны, стоял возле заводской церкви. Место это по-старому звалось Кекуркой. Покойный муж ее был причетником, и после смерти его Домна стала просвирней. Так и звали ее Домна с Кекурки, или Тетюиха. Она не только пекла просфоры, но промышляла и другим: заговаривала кровь, бабничала, содержала комнату для приезжающих, пускалась и в коммерцию: в престольные праздники ездила с товаром в Майкор и в Ильинское на базар.