Юрий Крутогоров - Повесть об отроке Зуеве

— Сом ты с большим усом — вот кто ты есть, — ругнулся Соколов.

— За что разгневался?

— Бес старый — вот кто ты есть.

— И бес, и сом. Кто я есть, не пойму. — Старик с притворным усердием разделывал рыбину.

— Думаешь, не знаю об чем с тобой беседовал Паллас?

— Ну, был конфиденц-разговор.

— Куда ж ты, старый хрыч, Ваську присоветовал?

— Вот уж и хрыч, — незлобиво произнес Шумский.

— А подумал о последствиях?

— Истинно.

— По-твоему, гимназею сподручнее вести отряд к Ледяному морю?

— У меня на уме один интерес был.

— Это какой же?

— Как для Академии выгоднее.

— Да что ты, кроме своих чучел, разумеешь?

— В природе разбираюсь.

— В мертвой природе, — зло уточнил Соколов.

— И в живой, и в человеческой. Сноровистее будет Васька. Ходкий он.

— Да в ходкости ли дело? — Разгневанный Соколов подобрал камешек, подбросил.

— А ты прибей, — согласился чучельник, поднимаясь с корточек.

— Что с тобой молвить — зря время терять, — швырнул камешек за плетень Соколов.

Шумский мешал поварешкой уху.

— Хороший ты юноша, Никита. Славный.

— Да путешественной линии нет на челе? Да? — Соколов постучал костяшками пальцев по лбу. — Тут вот еще должно быть.

— Есть у тебя это. Есть! — признал чучельник.

— Зуев и того не знает.

— У Васьки другое. — Лицо Шумского осветилось — так всякий раз бывало, когда заходил разговор о крестнике. — Ваське довериться можно. Паллас совета испрашивал, я не уклонился…

На крыльцо вышел Паллас. Скинул рубаху, подбежал к высокому чану с водой. Поплескался. Пофыркал от удовольствия. Рассмеялся.

— Вы чего, Петр Семенович?

— Хотел узнать, который час, и байку одну вспомнил. Петровский шут спросил вельможу: «Который час?» — «Тот, в который купаются ослы», — «Так что же вы еще не в воде?» — заметил шут. Вот и я, как осел, — хохотал Паллас, растирая полотенцем спину. — Ну, разве ученый осел… А вы какие тут байки рассказываете?

— Рассуждаем, Петр Семеныч, будет ли завтра дождик или нет, — сказал Шумский.

— И чего решили?

— А никак не порешили.

— Природа сама рассудит, — хмуро заметил Соколов.

Солдат Федор Зуев читал письмо от сына.

«…И еще, дорогие родители, хочу уведомить вас, что отправляюсь от Челябы в Тобольск, а оттуда — к Ледяному морю, в тундры самоедские. Так повелел мой благодетель Петр Семенович Паллас.

Не плачьте по мне. Сколько за год я узрел, чего не узнал. Все гимназические годы того не дали. Мне Палласа судьба послала. Дивлюсь, как же такое случилось, и понять не могу. Чужестранец, а роднее русского. Он и гневен бывает, тогда все поджилки трясутся. Но в нем доброе сердце, ему не только дороги и любопытны пространства, которые преодолеваем, но и всякие люди, хоть знатные, хоть худородные. Похвалит, сердце от счастья обмирает. Такое, впрочем, случается весьма редко. Ловлю себя на том, что гляжу на многие вещи глазами Палласа, и открывается то, чего своими глазами вовек бы не увидел.

А здоровье мое хорошее — ни чиху, ни кашля.

Теперь пойду в северные земли, и это, видать, на роду написано. Замечу к тому, что крестный, хиромант великий, угадчик, обнаружил на моем челе линию Луны, означающую пристрастие к путешествиям. На лбу же самого Шумского приметна Меркуриева линия, что означает знак философии. И пойдем мы оба — два в одной упряжке, путешественник и философ. Вот моя доля, вот в жизни моей какой поворот. Еще раз прошу — не печальтесь обо мне…»

Слезы катились по щекам Марьи.

— Сынок, сынок. — Она обращалась к Васе так, словно он был рядом. — Господи, куда ж тебя загоняют? Ведь пропадешь. Куда ж без присмотра? Васенька, не иди ты в тундры самоедские.

— Услышит он тебя, как же! — прикрикнул Федор.

— Услышит небось. Васенька, где ты сейчас?

С XVI века красуется Тобольск на правом берегу Иртыша. Возле него обнимаются Тобол и Иртыш и еще долго идут в одном русле, бок о бок, не растворяясь друг в друге: синяя и черная полоса.

Четыре дороги пересекаются в Тобольске: со всех сторон света тянутся к этой сибирской сердцевине.

С Запада доставляют сюда хлеб.

С Севера — рыбу, пушнину, дорогие шкуры.

Южная дорога — караванная, пестрая, как пестры халаты бухарских купцов. Шумная, разноголосая дорога, как шумен восточный базар, самая опасная, как опасен налет блуждающих по степи кочевников.

А на Восток дорога — самая неоглядная: на Красноярье, на Байкал, к китайской границе.

Высокие колокольни Тобольского каменного кремля «красным звоном» созывают к себе четыре дороги на зимние, летние и осенние торжища. И все четыре дороги у подножия города, топкой низины, соединяются у крутого взвоза, который поднимает вверх верблюжьи караваны, конные обозы. К городской площади, к постоялым дворам, к лавкам, к присутственным местам.

В начале марта взвоз был пустынен. Лишь пароконная кибитка медленно тащилась вверх. Первые ручьи шуршали на высоких откосах, ледок проваливался под копытами лошадей.

На облучке восседал вольный казак Ерофеев, запеленатый в черную овчинную шубу. Вожжи навернул на руку, клевал носом. В кибитке Шумский и Зуев.

Одолев подъем, Ерофеев остановил лошадей. По узкой, хорошо прибитой тропе раскосый мужик волочил санки с высушенными кожами.

— Эй, паря, — крикнул казак, — где тут подворье?

— А смотря какого звания? Купец один двор имеет, высокородный господин в палатах живет. Бедняк в постоялый двор ходи.

Зуев откинул полог.

— Василий, по какому разряду сойдем? — спросил Ерофеев. — За вельмож нас не примут, хоть боярский кафтан надень. Да и не бедняки вроде.

— Купец будешь, да? — спросил раскосый мужик. — Табачку пожалуй — скажу, кто будешь.

Ерофеев отсыпал в ладонь мужика зеленого табаку. Тот мигом опрокинул табак в широкий узкогубый рот.

— Не, ты не купчина! Глаз мой все видит, нюх собаки. — Он наставил палец на Зуева. — Ты будешь воевода, да?

— Воевода? — Вася залился смехом.

— Воевать пойдешь самоеда — меха брать у самоеда, — твердил раскосый мужик, булькая от удовольствия, высовывая язык, зеленый от табака.

— Поладим на том, что за купцов сойдем, — согласился Зуев. — Говори, где купеческое подворье?

— Тогда за арку езжай!

Мужик еще долго стоял на месте, о чем-то размышляя и весело бормоча непонятными для русского уха словами.

В сводчатой комнатенке с одним окошком — три кровати, мазаная печь, стол, дубовая скамья. В углу — темное, загаженное мухами зеркало в резной деревянной раме. Зеркалом к постояльцам купеческого звания явлено уважение.

Вася прислонился к теплой печи.