Юрий Крутогоров - Повесть об отроке Зуеве

Из окна открывался вид на городскую площадь, к ней подступали белокаменные хоромы собора, архиерейского дома. Острая макушка колокольни напомнила Васе шпиль Петропавловской крепости, и точно что-то укололо его в сердце. Эк, занесло в какую даль!

Ерофеев, не спавший двое суток, завалился на кровать. Шумский стащил с него пимы, размотал портянки.

— Василий, может, и ты приляжешь?

— Нет, дядя Ксень, думаю я…

— Об чем, сынок?

— О всяком.

— Беспокоишься?

— И это есть. Ведь скоро вон куда пойдем. — Вспомнил раскосого мужика. — Самоеда пойдем воевать.

— Воевода ты у нас, сынок, воевода!

— Чайку бы! — попросил Зуев.

Шумский кликнул полового. Тот возник мгновенно, прижимая к животу самовар:

— Кушайте-с!

Глаза полового светились любопытством.

Он вежливо вступил в разговор:

— У нас, судари, более квасок пьют, предпочитая его другим напиткам. Квасу в городе хоть залейся. В прошлом году квасом же пожар тушили.

— Вон как? — удивился Шумский. — А скажи, братец, баньку не затопишь?

К вечеру попарились в бане. Шумский разложил Зуева на полке, огладил ладонью по тощей спине с остро выпирающими лопатками. Долго ворочал березовый веник в кадушке с кипятком. Зуев дрожал, как перед пыткой. Шумский, кат проклятый, не торопился. Серьезен, деловит, в таком деле, знал, торопиться не следует. «К бане душу надо подготовить», — говаривал он. Уверившись, что душа крестника подготовлена, вскинул победно веник, потряс, примериваясь, и начал жестко, с оттяжкой, охлестывать Васины бока, ноги, спину.

— Полегче, — заныл Зуев. — Самоед, кожу сдирает живьем.

— Я те покажу — самоед, — мстительно шипел чучельник. — Я те покажу — самоед. Терпи.

Веником вооружился Вася. Спина Шуйского налилась кровью. Крякал, постанывал, урчал. Каменка с накиданными в нее боевыми чугунными ядрами изрыгала вулканический жар, пар выедал глаза.

— Баня парит, баня правит, — рычал по-звериному чучельник.

Расчесываясь после парилки, Вася разглядывал себя в зеркале. Вот черт! Веснушки густо скопились у переносья, рассыпались по щекам. Хорош воевода! Веснушки никак не желали отпускать с лица того выражения, которое так не отвечало нынешнему званию Зуева. Какой-никакой, а предводитель научной команды. Завтра идти к губернатору Чичерину — доложиться, просить от имени Академии всепоможения. И не пропустят еще: малец и малец, усыпанный веснушками. «Проклятье!» — проурчал Зуев.

— Чего, чего? — откликнулся чучельник.

— Да веснушки эти… Всю морду попортили. Веником ты, что ли, их выгнал наружу?

Всю ночь ворочался в постели. Утром признался крестному:

— Боюсь и боюсь. Убей бог, не знаю, как говорить с Чичериным.

Шумский расправил на Зуеве кафтан, подтянул коротковатые рукава, повертел перед собой.

— Что ты меня вертишь? — вспыхнул Зуев. — Я кто тебе?

— Крестник, кто же еще!

— Крестник? — вдруг крикнул Вася, не помня себя. Гневно оттолкнул старика: — Запомни: я командой поставлен ведать. И не смей, и не смей…

— Что это с тобой, Василий? Такой пригожий был всегда. С цепи сорвался…

На шум из коридора в комнату явился Ерофеев.

— Чего кричали?

— Да вот говорю нашему предводителю: пригож он. Как раз к губернатору.

Ерофеев отступил на шаг, оглядел Зуева:

— Так-то оно так… да годами мелковат.

— Не пужай, Ерофеев. Будем молиться за него, чтоб губернатор хорошо принял.

Васе совестно было перед стариком. Резко повернулся, выбежал из комнаты.

За что старика обидел? Вот уж верно говорится: кто любит тебя более всех, того и не милуешь…

В губернское присутствие вошел без малейшей робости. Велел доложить о себе.

— Да где же сам начальник путешественной команды? — никак не мог уяснить чиновник в камзоле до колен и в напудренном парике. — Паллас, как изволили сказать?

Зуев еще раз объяснил, кто он есть.

— Из Санкт-Петербурга?

— Из самого.

— Путе-ше-ст-вен-ник?!

Чиновник доложил по начальству.

Не зная, как быть с руками, вылезающими из обшлагов старенького кафтана, Зуев вошел в просторный губернаторский кабинет. Старик лет шестидесяти в генеральском мундире, с голубой лентой наискосок сюртука, поднял голову и изумленно вскинул седые брови.

— Ты и есть предводитель путешественной команды?

— Точно так, ваше превосходительство.

В канделябрах видимо-невидимо свечей. На полу ковер. Во всю стену портрет императрицы Екатерины II.

На губернаторском столике рядом с мраморной чернильницей покоился китайский божок с резной головкой, которая ходила взад-вперед, как маятник. Раскосая рожица божка, ощерив узкий рот, посмеивалась.

Вперед — назад. Ха-ха-ха.

Назад — вперед. Ха-ха-ха.

— Ваше превосходительство, у меня письмо. — Зуев вытащил из кармана вдвое сложенный лист бумаги.

Чичерин читал:

«Предъявитель сего императорской Академии наук господин Василий Федоров Зуев для исправления научных целей отправлен в город Тобольск и севернее. Чего ради учрежденная при Академии наук комиссия просит господ начальников, имеющих на заставах команду, чтобы благоволено было господину Зуеву чинить беспрепятственный ПРОПУСК. Комиссия просит оказывать такое же содействие и господ начальников губерний».

Однако… Чичерин не знал, что и сказать. Эких юнцов направляет Академия для исправления научных целей. Бумага, впрочем, произвела должный эффект. Господин Василий Федоров Зуев заинтересовал его, помимо службы.

— Ты кто ж таков?

— Гимназист при Академии. Был Палласу рекомендован учителями моими. Теперь путь по Оби и до моря определен для самостоятельных изысканий.

Чичерин вышел из-за стола.

— Дворянин?

— Из разночинных. Отец в солдатах.

— Сколько у тебя народу?

— Чучельник, егерь.

— Не страшишься идти в тундры?

— Привычка рождает вторую натуру.

— Я распоряжусь, чтобы вас троих от моего имени снабдили амуницией, провиантом, упряжкой. Потребно оружие?

— Ружья для охоты есть.

— Стража нужна? Деньги?

— Не нуждаюсь в страже, ваше превосходительство. А деньги выданы.

Чичерину понравился ответ Зуева о «второй натуре».

— Как же без стражи?

— Оружье наше простое — перья гусиные, да глаза, чтоб видеть, да уши, чтоб слышать.

— Тебе, братец, с твоими речами идти по части дипломатической.

Генерал-губернатор славился строгостью, был жесток с подчиненными. Этот юнец из худородных был не так прост, как показалось на первый взгляд, и в голосе Чичерина пробилось живое, неподдельное участие. Он расспрашивал Зуева о Палласе, о самой сибирской экспедиции, замысленной Ломоносовым.