Юрий Крутогоров - Повесть об отроке Зуеве

«Познаша мир — познаша себя», — говорил мне когда-то Шумский. Насчет мира — не скажу. Не знаю, можно ли в него войти, как в дверку глобуса, куда водил отец. А вот себя познать куда труднее. Что я есть, Васька Зуев? Я ли веду за собой судьбу, судьба ли ведет… Вот бы такой компас, который указывал точное в жизни направление.

День шестой по выезде из Обдорска

Преодолеваем многочисленные болота, озерки, малые реки. Светлые камешки на дне можно пересчитать. Вода прозрачная, как хрусталь.

Кроме худой ольхи, тальника, горбатых березок, ничего нет в окрестностях. Еще Урал разбросал кремнистые камни да гнезда асбеста, как бы предуведомляя о близком своем присутствии и значении. В речках несметное число чебаку, Вану приспособился брать рыбу на острогу, пользуясь подсветом на березовой лучине. Держит руку над водой терпеливо, как кошка, перед тем как опустить лапу на свою добычу. Скоро рыба-чебак на вертеле или в котелке. Гуси тут вовсе непуганые. Тихонько подкрадываешься к жирному гусаку — хвать за шею! Ни пороху, ни стрел не надо, чтобы прокормиться. Вовсе нет тут людей, гуси не знают хищного людского нрава.

И еще одно зрелище поразило меня так, что ночью долго не мог заснуть. Это огромное стадо пеструшек. Глазом не охватить сие шествие. Удивительна в сем малом животном страсть к путешествиям. Пеструшки в известные годы переходят из страны в страну, и через несколько лет опять возвращаются на прежнее место. Для этого собираются многими тысячами вместе. И идут на восток или на запад, следуя одна мышь за другой и направляя свой путь по прямой линии, почти параллельно, так что тропинки множеством шествующих, хотя и не тяжелых животных, пробиты на два пальца глубиною. Мышей этих шествует такое множество, что в длину и ширину занимают собой великое пространство. И несколько часов надобно дожидаться, покуда земная сия туча пройдет. Поэтому жители северной страны, увидя множество пеструшек, почитают, что они с неба дождем падают, и не беспокоятся: вреда не приносят, а за собою других прибыльных животных ведут — лис, соболей, куниц… В пути их ничто остановить не может — ни реки, ни озера, ничто другое. Заливы покушаются они переплывать с конечною своею гибелью. Если лодка встретится — через лодку переползут, но не обогнут. А что мешает — проедят. Проедают, не сворачивая с прямой своей дороги, а за ними идут охотники — лисы и песцы…

(Мог ли он знать в эту минуту, что записи его о пеструшках позднее войдут в учебник натуральной истории, по которой мальчишки XVIII и XIX веков будут изучать северных животных? Предполагал ли, что его труд «Об оленях», писанный еще в Березове, будет доложен в Санкт-Петербурге на научной конференции и многие зоологи подивятся новизне зуевских наблюдений?)

…Шли бы мы не двадцать верст за день, а быстрее, но много переправы забирают часов. Речки, речки. Олени вплавь добираются до противоположного берега. Нам же погрузиться, разгрузиться. Течение тут спорое, лодку далече относит. Впрочем, пообвыкли и приноровились. Нет во мне должной ловкости, к веслу не приучен. Устаю. Как же должен уставать дядя Ксеня! Виду от усталости не подает. Когда знаешь, что рядом родная душа, не так все трудно. Я ранее не ведал, что такое быть одиноким, да и никогда им не был. Всегда меня окружали верные друзья, а тут, в тундрах, часто на сердце скребет тоска. Но лишь на Шумского погляжу — уходит тоска.

День восьмой по выезде из Обдорска

Переправлялись через речку Байдарату. Вода тут шумная, своенравная. С нагруженной лодкой в верченой воде лучше бы управиться крепкому мужику. Вану был занят оленями, Ерофеев носил вещи из нарт к берегу. Я же замешкался… Глянул, а за веслами уже старик. Приказал подождать. Ни в какую. Шумский уже греб: до середины реки доплыл, а дальше сил не хватило преодолеть могучее течение. Лодку понесло. На быстрине швырнуло ее боком на огромный камень. Плоскодонка опрокинулась. Шумский окунулся с головой. Едва успели на помощь. Переодели его, натерли водкой, укутали в меховую шубу. Все одно никак согреться не мог. Жар к вечеру у него поднялся. Горит, мечется. Слов нот, как казнюсь, что проявил слабость и допустил старика до переправы.

Приказал Ерофееву ставить чум. С места не стронемся, покуда Шумский не поправится.

День девятый по выезде из Обдорска

Волки обнаглели до того, что совсем близко рыщут. Олени сбились в кучку, беспокоятся, от чума не отходят. Дежурим поочередно. Не смыкая глаз, стережем наше малое становище. Сухие дрова, прихваченные в Обдорске, кончаются, а тал и ольха горят слабо, более дымят, чем дают жару. Шумский в редкие минуты приоткроет глаза. Поим его чаем, настойками. Должно быть, у Шумского огневица, а против этой болезни при несносной стуже наши домашние средства дают невеликую помощь.

Ерофеев сегодня заговаривал хворь: «Пойду, перекрестясь, на сине море. Сидит там на камне пресвятая матерь, держит в руках белого лебедя, общипывает у лебедя белое перо. Как отскакнуло от лебедя белое перо, так отпряньте от раба божьего Шумского родимые горячки. С ветру пришла, на ветер пойди. С воды пришла — на воду пойди. Пойди отныне и до века…»

Встречаясь с бедою, становишься язычником. Я и сам беспременно повторяю: «С воды пришла — на воду пойди. Пойди отныне и до века».

Минутами охота бирюком завыть. Шумский просит, чтобы дальше шли, а его оставили околевать. Накричал на старика. Слезы невольно набегают на глаза.

День десятый по выезде из Обдорска

Господи, дай разума: что делать? Возвращаться — путь дальний. Того и гляди, не довезем старика. Вану ходит зверьком побитым. Ерофеев мается. Вот как не повезло нам почти на самом скончании пути. Вижу теперь, какую непосильную ношу взял на себя. Одно дело — отвечать за себя, иное — за других нести ответ. Кто же я такой-то, чтобы руководительствовать экспедицией? Недоучившийся гимназей. Немецким штилем владею, знаю латынь. Но язык этот мертв, как мертва окружающая нас земля. Путаются мысли. Доверяю их дневнику, а сам сообразить ничего не умею. Хуже старику. Все шкуры на него накидали, а ему зябко.

Старик метался. Его нездоровье как-то заметно сказалось на бороде. Порода Шумского всегда жила своей независимой, самостоятельной жизнью: топорщилась, кудлатая, когда старик гневался; весело, по-младенчески, пушилась после баньки и умывания; Шумский вскидывал ее в раздумье, и борода, как домашняя кошка, ластилась, вот-вот уютно мурлыкнет, свернется калачиком. Теперь же борода истончилась, покойно выровнялась на груди старика.

Шумский не любил говорить о себе. Сейчас, когда ему становилось полегче, рассказывал Зуеву, как в молодости бежал из Твери, не пожелав возглавить торговое дело отца. В Санкт-Петербурге прибился к подельщику академической кунсткамеры. Тот обучил редкому художеству — оживлять, словно живой водой, мертвую натуру. Как стекольщик вдувает в расплавленную массу свое горячее дыхание, так и чучельник обязан вдохнуть в свое изделие жизнь: прытким ли взмахом хвоста, настороженным ли взглядом чутких зрачков, схваченным на лету оскалом хищного рта, поворотом шеи, когда по напряженной холке угадывается, чует ли зверь потайную опасность или готов с достоинством прошествовать в нору, к ожидающим корма детенышам…