Юрий Крутогоров - Повесть об отроке Зуеве

Вот такие чучела делал Шумский. Они восхищали Палласа, ничего подобного, как он говорил, не видел в Германии.

И теперь Шумский горевал, что не увидит своих зверушек в кунсткамере.

— Вон чего придумал! — рассердился Вася. — Да кто, кроме тебя, там их расставит? Многие чучела дожидаются.

— Дожидаются? Это хорошо! Да боюсь, Вася, не стоит ли за чумом моя смертушка. Ни жены не оставил, ни детей, одни чучела. Вот ты серчаешь, что к слову, ни к слову вспоминаю Цицерона. А сей муж говорил: положение старика тем лучше положения юноши, что он уже получил то, на что юноша еще только надеется…

— Я и надеюсь, что мы с тобой до старости глубокой не разлучимся.

— Ежели что, Цицеронову книгу в рундуке возьми себе. Всю жизнь в ней мудрость черпаю. — Скосил глаза на Зуева: — А помнишь, как в вольной школе учил тебя азам?

— А то нет!

— Что есть арифметика? — строго спросил Шумский.

— Арифметика есть наукавычислительнаяхудожествечестноемногополезнейшеемногопохвальнейшее.

В эти часы Зуев вспоминал, чему научил и что дал ему этот верный старик. И как говорил, что презренны заработки поденщиков, но не презренно и достойно искусство.

— Вась, покажь-ка еще разок ломоносовскую карту.

Зуев вынул из ладанки дорогой чертеж. Старик разглядывал его с каким-то ребяческим изумлением.

— Вон до какого высокого градуса дошли… — Шуйский прикрыл глаза. — Плохо мне, Васенька…

Ерофеев и Вану выбили в твердом грунте яму.

Стали у могилы простоволосые, потерянные.

Вечная мерзлота, вечный покой.

Прощай, Шумский. Прощай, дядя Ксень.

Волки выли близко, почуяв смерть.

Бирюки на ровном месте представляли отличные мишени. Ерофеев и Вану перебили половину стаи.

Остяк, присев у костра, ошкуривал кинжалом убитую волчицу. Слезы текли по его щекам:

— Злая смерть унесла Шумского, огневица сожгла его. Плохо нам без Шумского. Тень его ходит возле чума, где спит воевода. Шаг у тени Шумского тихий, так метет пурга. Плохо нам без Шумского. Вырыли яму, положили туда Шумского, воткнули в камни русский крест. Плохо нам без Шумского.

Засеменил короткими ногами к речке, сполоснул руки. Вода колола пальцы, Вану подумал: «Ледяное море оттого студено, что в него отовсюду стекают студеные реки и ручьи».

Зима в летние месяцы заползает в горы, на их вершинах не стаивает снег. И оттуда горы раскидывают над тундрой метели и снегопады, спускают в море ледяные реки. Хитрая зима напоминает — она далеко не ушла, она близко, велит помнить о себе. Зима, затаившись, ждет, когда ей придет пора спуститься на равнины. Она задует солнце, заберет у травы и листьев зелень, отдерет листья у ольхи и березы.

«Русские, — думал Вану, — одевают покойника в белый саван, земля одевает землю в белый снег. У зимы и смерти один цвет».

Вану цокнул языком, поразившись своему открытию. Впрочем, все эти размышления не мешали его рукам совершать привычные действия. Вытащил из-за голенища острогу, прицельно послал ее в спинку замешкавшейся у берега рыбины. Вану никогда не промахивался.

Зуев сложил в рундук бумаги, карандаши, лекарства, инструменты, снадобья, склянки чучельника.

В изголовье смертной постели, раскидав ветки березового стланика, обнаружил свернутый в трубку лист бумаги: «Васенька, чую, что помираю. Чучела, что оставили в Березове, отправь в кунсткамеру. Они для науки деланы. Все вещи бери себе».

Когда Ерофеев заглянул в чум, он увидел: плечи и спина Зуева содрогаются от плача.

В белесом утреннем мареве обозначился увал, чем-то напоминающий сгорбленное, присевшее на лапы чудовище. Зубчатый хвост ящера, вытянутая голова, прильнувшая ртом к водопою. Но водопоем было не море, а спокойная, до дна прозрачная речка Байдарата. Полярный Урал одним из своих отрогов выбежал в тундру и потерянно застыл возле тихой реки. Ничто не указывало на близость Карского залива. Да и сама Байдарата, вопреки имеющейся у Зуева ландкарте, отклонялась не к западу, а к востоку, в сторону Ямала.

Который уже раз Зуев по компасу, часам и солнцу ориентировался на местности. Координаты карты не совпадали с натурой.

Возможно, не туда шли?

От Ерофеева не укрылась растерянность предводителя команды.

— Скоро ли залив, Василий?

— Вот тут, примерно, и должен быть!

— Кто же его слизнул? — Ерофееву порядком надоела эта поездка. Мертвая земля с вечной мерзлотой, тоскливые гряды, угрюмое небо. Мрачнее не придумаешь. Даже Обдорск отсюда казался милым уголком. Вертаться, вертаться пора, шут его знает, куда еще заведет этот малый.

— Вытек залив! — мрачно изрек Ерофеев. — Я вот когда по Каспию ходил с атаманом Кукиным, — все было где положено. Как в лоциях указано.

— Обожди, Ерофеев, без тебя тошно.

— Залейся он, этот залив. Есть ли, нету ли, какой кому прибыток.

Вану сидел в сторонке. Один из оленей, не выдержав, рухнул на мокрую почву. Остяк подрезал хвост животному, выпустил кровь. Шнурком перетянул рану. Важенка отошла, поднялась на ноги. Эту странную операцию Вану проделал быстро и привычно.

— Давай, Василий, обратно поворачивать, а? Палласу скажешь: дошли, мол, пополоскали ручки в море-окияне. Поди проверь.

— Не могу. Вижу по всему, ландкарта обманная. Прошибка географов.

— Все трое тут и загинем, как Шумский. Только могилу некому будет вырыть.

Вану слушал препирательства между казаком и предводителем команды и в толк ничего не мог взять. Он рассудительно загибал пальцы:

— До Березова Вану вел Зуева и Ерофеева. До Обдорска вел. Вану знал дорогу. И к морю тоже вел. Куда море делось? Вану не знает.

Совершенно не исключено, что залив лежит несколько поодаль от той точки, что указана в старенькой ландкарте, деланной в Географическом департаменте.

— Трогай оленей, Вану!

По левую руку тянулись гребни Уральской гряды. В одних местах — покатые, в других — обрывистые, с обнаженными слоями каменных пород. Низкорослые деревца карабкались но валунам, цепко держались на отвесе. Что-то лихое и бесшабашное было в этой тяге ввысь.

К вечеру похолодало, полозья нарт заледенели.

Ночь была светлой, безветренной. Зуев вышел из чума, запахнувшись в овчинный полушубок. На горке, открытая всем ветрам, росла высокая лиственница. Верить ли глазам? Откуда она здесь? Тайга осталась далеко позади.

Потемневшие хвоинки, игольчато-острые на кончике, крошечные зеленые сабельки. Бронза ствола укуталась серой шелухой. Какая встреча! Миллионы сестер лиственницы остановились на предназначенном рубеже, и лишь она одна, неподвластная природе, шагнула к суровому северному градусу. Щемящая нежность к дереву, как к живому существу, проснулась в Зуеве. Он прижался к стволу щекой. Кора твердая, шершавая. Словно от горячего дыхания потеплела под щекой. Не столь уж безжизненны мертвые эти пространства! Своя жизнь, свой мир, свое тепло. И как поселилось гордое хвойное дерево, так, возможно, через многие годы поселятся здесь люди, откроют ремесла, обратят причуды и диковинки потаенной тундры в пользу.