Владимир Понизовский - Заговор генералов

— Нет, — твердо сказал Антон. — Мало кто верил и верит, что большевики — германские шпионы. Влияние идей Ленина все шире распространяется среди солдат и затрагивает офицерский корпус. Вы правы — прежде всего молодежь, младших офицеров.

Милюков по-своему понял решительность ответа собеседника:

— Вы молодец, Антон Владимирович, — вы трезво смотрите на вещи. Здесь, в столице, многие убаюкивают себя… Преждевременно. Опасность возрождения большевизма не ликвидирована. И конечное слово будет принадлежать армии.

«Вот оно что… Хочет получить ориентировку из первых рук…»

— А каково ваше отношение к Временному правительству? К министру-председателю? — продолжил хозяин кабинета.

— Бессовестные болтуны. И самый большой болтун — Керенский.

— Вынужден с вами согласиться, мой юный друг. Александр Федорович, к огорчению, как флюгер. Откуда ветер дует… — Он помолчал, допил чай, неторопливо, со вкусом раскурил трубку, предупредительно раскрыв перед гостем шкатулку с сигарами, сигаретами и папиросами. И как бы между прочим, без понуждения, спросил: — А как относится армия к фигуре главковерха Корнилова?

— До бога высоко, до главковерха далеко… — позволил себе пошутить Антон. — По совести говоря, не знаю.

— Не беда. Время все поставит на свои места. — Милюков мягко улыбнулся. — Когда пробьет час.

Антону почудилась в этих словах перефразировка «дня икс», упомянутого горским князем.

— Что вы хотите этим сказать, профессор?

Павел Николаевич не спешил с ответом. Пососал трубку. Не отрывая мундштука от губ, выпустил ароматный дым. Из-за неплотно прикрытой двери донеслось:

Профессор отнял от губ трубку:

— У супруги сегодня день салона… — голос его был снисходителен.

Из залы донеслись аплодисменты.

— А стихи действительно превосходны. Как предзнаменье. Ведь Федя написал их не сегодня — год назад… — Милюков вздохнул. — Год — а как все изменилось, и грядет уже новый, «пламенеющий день». — Он снова пососал мундштук. — Лютер говорил: ум человеческий подобен пьянице — поддержи его с одной стороны, он свалится на другую… Да, продолжает шататься из стороны в сторону род людской, обманываемый, но не теряющий веры в возможность достижения желанной цели. От времен Древней Индии, Египта, Ассиро-Вавилонии и Иудеи жрецы занимались гаданием, пытались раскрыть смысл прошедшего и предугадать таинственное будущее. Да и нынче — только объявится прорицатель, как все к нему валом валят.

— О ком вы говорите?

— Если позволите, и о себе. Хотя признаюсь вам, дорогой друг: не обладаю магическим даром. Не могу, подобно пифиям, подчинять сверхъестественные силы и вызывать знамения. — Он пыхнул благоуханным дымком. — Зато знаю, чего хочу и чего не хочу.

Антон понял: если он рассчитывает что-то разузнать, должен набраться терпения. Разглагольствовать — в манере профессора. Этой манере соответствовал и его голос, обширный и бархатистый.

— Так чего же вы хотите, Павел Николаевич?

— Надеюсь, того же, чего и вы: укрепления могущества и славы России.

— Готов подписаться под этими словами. Но что вы подразумеваете за ними?

Милюков опять повел издалека:

— И мы и большевики боролись против царизма. Различными методами. Но добивались и добились одной конечной цели: самодержавие рухнуло… А далее? Увеличилась или уменьшилась после Февраля сумма добра и зла в отечестве?.. Мы, партия народной свободы, мы, конституционные демократы, хотели и хотим объединить вес классы, все слои общества в едином спасительном гражданском порыве самоотвержения и подвига!

— А чего вы не хотите, профессор? Павел Николаевич оставался верен себе:

— Наша революция началась как общенародная. Но очень скоро она оказалась похожей на поезд, которому стрелочник неправильно перевел стрелку — направил в тупик. Этот тупик — классовая борьба. При классовой борьбе развиваются наихудшие качества населения: корысть, зависть, трусость, презрение к общенациональному… Между тем каждому должно быть ясно, что в России нет ни одного класса, который на своих плечах мог бы вынести всю тяжесть свершенного и на обломках деспотии создать новые формы общественной жизни.

— А пролетариат?

— Вот-вот! — обрадовался профессор, снова по-своему поняв Антона. — Вы мне подсказываете догмат большевиков. Теперь, слава богу, уже почти для всех становится очевидным то, что мы знали всегда: российский пролетариат не обладает государственным разумом. Да и откуда было набраться его? Единственный свет, который был доступен так называемому революционному пролетариату и его партии, — это сумеречный свет подполья. А вы знаете: свет, проникающий в узкую щель, создает оптический обман, искажает все пропорции… Мы, кадеты, вели борьбу легально, при нормальном освещении. И у нас нет аберрации зрения. И неужели мы, образованные и эрудированные люди, уступим право государственного мышления каким-то фабричным с их двумя-тремя классами церковноприходского?.. Абсурд! И еще один догмат большевиков и их лидера Ленина: революция — для пролетариата. Вот этого мы тоже не хотим. Наоборот, мы хотим, чтобы пролетариат служил для нашей революции.

Он добродушно сквозь линзы пенсне посмотрел на офицера:

— С вами очень приятно беседовать. Вы умный человек и понимаете самую суть. Жаль… — он показал трубкой на повязку. — Подлечитесь — и снова на фронт?

— Царапина. Нет, я командирован в Москву. На какое-то совещание.

— На Государственное совещание? — встрепенулся Павел Николаевич. И снова в его топе Антон уловил нечто общее с тоном князя.

— Это совершенно меняет дело! Я тоже там буду… А вы не могли бы выехать в Москву несколько раньше?

— Зачем?

— Понимаю: фронтовику отказаться от соблазнов столицы… Но мы, общественные деятели, решили накануне Государственного совещания провести свое. В узком кругу. Для выработки неких важных намерений. Я, как один из организаторов, с удовольствием пригласил бы вас. Как представителя достойнейшей части молодых офицеров-фронтовиков.

— Благодарю… Большая для меня честь… Однако… Антон понял: вот оно! Как в детской игре: «холодно, холодно…» и вдруг сразу — «горячо!». Но не следует выказывать явную радость.

— Если все же надумаете, ждем вас восьмого августа поутру в особняке Рябушинского на Спиридоновке. Вы Москву знаете?..

Вот теперь ему было с чем спешить на Фурштадтскую. В голове звучала последняя фраза стихотворения Соллогуба: «И восстанья иного пламенеющий день недалек…»

На Фурштадтской он Дзержинского не застал. В квартире ЦК был Василий. Путко подробно рассказал о всех встречах дня.