Галина Аудерская - Королева Бона. Дракон в гербе

— Такой брак может быть выгоден нашей династии. У Альбрехта нет сыновей, и со временем Пруссия может войти в Корону. Как Мазовия.

— Всегда и повсюду на первом месте Альбрехт! Еретик! — вспылила Бона.

— Но именно этим он и не нравится католикам — Габсбургам. А коли так, должен прийтись вам по вкусу.

— Вы хорошо знаете, я не терплю ни тех, ни других. О боже! Опять молодой королевой станет немка?

— Она дочь нашего вассала, моего племянника. Мне этого довольно.

— Сжальтесь, государь! — уже молила Бона.

— А теперь я скажу — Ъа1а! Устал я. Позовите слуг. Хочу, чтобы меня отнесли.

— Куда? — спросил Мацеёвский.

— Нынче день такой солнечный, что в покоях усидеть трудно. Хотел бы еще раз, пока в силах, взглянуть на галереи, внутренний дворик, на возведенное заново крыло замка. Навесь Вавель…

Уже через минуту прибежавшие на зов слуги подхватили монарха вместе с укрепленным на ношах креслом, заменявшим паланкин. Во главе шествия слуги несли короля, рядом с ним поспешала Бона, перед ними, чуть прихрамывая, бежал неотлучный Станьчик. Канцлер вместе с придворными замыкал шествие. Так они обошли почти все галереи. Потом, по данному королем знаку, вдруг остановились. Король долго смотрел вниз, на каменные арки внутреннего дворика.

— Если бы зазвонил «Сигизмунд», — сказал король, — я бы вспомнил молодые мои, бесценные годы…

— Государь! — отвечал канцлер. — Колокол этот возвестил и вечно вещать будет, что «Он под стать делам своего короля».

Наступило долгое молчание, наконец король спросил:

— Вы полагаете, все это уцелеет? Этот замок? Этот колокол? Если бы так было. Сколько пушек мне пришлось отвоевать у крестоносцев, у Москвы, а потом переплавить, чтоб он так гудел! Боже мой!

Победоносные походы! Боевые трубы! Знамена противника у моих ног… Присяга на верность, у нас, на Рыночной площади… Как будто это было лишь вчера. Трудно поверить! Я и сегодня думаю и чувствую как тогда, а мне восемьдесят лет. Уже восемьдесят…

Недели две спустя, первого августа, королева собрала на совет самых преданных ей вельмож.

Приехал из Вильны воевода Глебович, явились Вольский и Кмита. Бона начала свою речь с того, что вспомнила недавно умершего незабвенной памяти Гамрата, которого, увы, теперь среди них не было, после чего сказала, что хотела бы поговорить со своими верными помощниками о сыне своем, о том, какую жену ему лучше выбрать. Этим она никого не удивила, а Кмита даже сказал с легкой насмешкой:

— Не поздно ли совет держать, ведь всем известно, что его величество король мечтает получить в невестки дочь герцога Альбрехта.

— Всем известно? — повторила Бона недовольно. — Вот вам плоды сенаторского правления.

Король без согласия Совета и шагу не сделает…

— А может, не хочет? — спросил Кмита.

— Не имеет значения. Советчиков у короля, разумеется, хватает, но зато и слухи идут повсюду. А еще хуже — господа эти шлют к чужим дворам письма. И вот извольте видеть — государственные тайны разглашены, все до одной! О боже! Когда наконец найдется такой правитель, который будет все решать сам! Сам! Когда?

— Я полагаю, — отозвался Глебович, — что такой правитель найдется. И в скором времени. Но прежде, чем я скажу свое слово, осмелюсь спросить: государыня будет возражать против невесты, предложенной его величеством?

— Я предложу другую, и она будет ничуть не хуже. Пусть Август выбирает между Анной Софьей и дочерью Франции. Обе красивые. И обе — здоровые.

— Государыня, вы говорите о них, как о племенных кобылах, — пробормотал Кмита.

— Что же!.. Их предназначение — рожать, — отвечала она. — Служить процветанию династии.

— Государыня… Коли так, я, как воевода виленский, должен предупредить вас: молодой король занят другой.

— Знаю. Все это пустяки! Подумаешь, сестра Радзивиллов. Пусть тешится, пока не снял траура.

— И я так думал, — продолжал свое Глебович. — Но великий князь Литовский не таков, как его отец. Готов во всем противоречить, скрытен в мыслях и поступках. Совсем недавно, уже после похорон супруги, велел соединить Нижний замок с дворцом Радзивиллов потайным ходом.

— Ходом? Потайным? — удивленно переспросила королева.

— А почему бы ему и не побаловаться? — сказал Кмита. — Слышал я, что эта Барбара — блудница. Люди болтают, что старшая сестра ее, хоть еще в девицах ходит, уже троих детей родила.

Мать у них тоже не святая… Яблоко от яблони недалеко падает.

— А Барбара — какова она? Коварна ли? Изменяла Гаштольду? — допытывалась Бона.

— Говорят, изменяла, — подтвердил Глебович. — Что же, нравы у нас на Литве весьма свободные. Еще лет пятнадцать назад его величество принял закон, карающий развратниц и развратников, которые «жен прочь отгоняют и, не венчаясь, детей заводят». Досталось и тем на Жмуди, что и по сей день вместо бога единого почитают дубы, ручьи, ужей, Перуна-громовержца и в день поминовения усопших на могилах пиршества устраивают. Литва, государыня, — это не Корона.

— Так ли или этак, говорят, что обольстительница алчна и ненасытна в любви и что после смерти воеводы любовников у нее было без счета, — продолжал свое Кмита.

— Правда ли это? — обратилась королева к Глебовичу.

— Мне сдается, что число преувеличено непомерно — она слишком молода. Но кто знает, где правда, где ложь? Короля она опутала своим любовным искусством, опутала — это верно. Ни о каком новом браке он и говорить не желает — это тоже истинная правда. Только ее любить хочет.

— Ужас! И вы только теперь об этом говорите? В письмах писали про табуны, которыми восхищается молодой король, а про эту кобылку ничего? Ни слова? О боже! Стараюсь сдержаться, но терпение мое на исходе. А вы спокойно взирали на эти гнусности, на проделки этой язычницы-колдуньи и чего-то ждали? Я спрашиваю — чего? — уже громко воскликнула она в отчаянии.

Глебович долго отмалчивался, наконец сказал:

— Ждал, когда он насытится.

— Насытится! — передразнила Бона. — Коли он так опутан Радзивиллами, это дело уже не альковное, а государственное. Того и гляди Миколай Черный подымет против нас литовских вельмож. Все, над чем я столько лет, не покладая рук, трудилась, того и гляди растопчет этот норовистый жеребчик. Санта Мадонна! Одурачат его литовские господа — и те, которых я приструнила, и те, которые мной обласканы были.

— А больше всего те, у которых вы земли жалованные отобрали, — подхватил Глебович.

— Милостивый воевода!

— Государыня, совесть моя чиста, — защищался Глебович. — Я даже могу напомнить, что был против того, чтобы Литву отдавали молодому государю. Говорил, что это лучшее средство…

— Помню. Лучшее средство избавиться от меня, польской королевы. Вы так говорили, да? А теперь? Теперь вы не спешите осудить Августа? Не правда ли?