Джек Коуп - Прекрасный дом

Конь попятился и метнулся в сторону. Куст акации слегка задел всадника — на колючках остались зеленые нитки, вырванные из его куртки, а на руке у него появилась царапина. Сдерживая коня, он оглянулся: сердце его дрогнуло. В следующее мгновение ему удалось натянуть поводья; большой серый конь резко остановился, а из-под копыт его полетели комья глины и голыши. Всадник повернул коня, но тот захрапел и взвился на дыбы, Он чуял запах падали и не хотел идти дальше, поэтому Тому Эрскину пришлось спешиться и продолжать свой путь пешком под палящими лучами утреннего солнца. Кое-где в тени еще сверкала роса, но дорога уже просыхала, и глина, трескаясь от жары, превращалась в пыль. Туша лежала наполовину в тени большого валуна, Мухи густым роем облепили рыло свиньи, пятачок, рану и лужу крови. Кровь уже запеклась в блестящий сгусток, но была еще совсем свежей, ярко-красной.

Конь, фыркая, попятился назад; мышцы на его груди дрожали. Том ласково заговорил с ним и свистнул. Он тянул за собой коня еще несколько шагов, пока не приблизился к свинье настолько, что мухи испуганно разлетелись. Теперь он убедился в том, о чем раньше только подозревал и чего страшился. Небольшая белая свинья лежала ка боку оскалив клыки, глаза ее были открыты. Обросшая длинной густой щетиной, с горбатой спиной, низкорослая — одна из тех свиней, что кормятся возле любого зулусского крааля [1] Крааль — кольцеобразное селение у скотоводческих племен банту и готтентотов, круглая внутренняя площадка которого служит для загона скота. — Примеч. ред. и остаются живы только потому, что зулусы не едят, как они утверждают, вонючего мяса. Рана представляла собой ловко сделанный, аккуратный разрез шириной примерно в два пальца, и ошибки тут быть не могло: она была нанесена обоюдоострым лезвием зулусского ассагая. Том проследил взглядом тянувшийся по дороге кровавый след и увидел, в каком месте свинья вышла из кустов и остановилась, прежде чем, шатаясь, побрела по дороге, упала на колени, свалилась на бок и испустила дух. Он представил себе хрюканье и недоуменный, затихающий визг храброго маленького животного, продиравшегося через кусты к дороге при свете звезд.

За колючим кустарником, скрытый от глаз прохожих, притаился большой крааль — десять-двенадцать хижин из дерна. Том знал, что там живут миролюбивые люди, балагуры и пьяницы. Миролюбивые! Это был один из тех проклятых дурацких обманов, на которых строилась вся их жизнь. Вот и сюда, через долины рек и вершины гор, раскинувшихся по границам страны зулусов, через холмы, саванны, заповедники, кустарники, плантации, фермы, вот и сюда пришел этот новый обычай убивать белых свиней. Он впервые услыхал о нем неделю назад, но своими глазами еще ни разу не видел заколотой свиньи. Теперь он ее увидел. Еще, как он слышал, бьют белую домашнюю птицу, уничтожают европейскую кухонную утварь.

Том чувствовал, что за ним наблюдают, и не спеша сел в седло. Он ласково похлопал коня по шее, сжал каблуками его бока и снова помчался вперед. Он не был вооружен, он не взял с собой даже дробовика и собаки на случай, если попадется дичь.

Небо напоминало раскаленную синюю печь для обжига фарфора, и когда Том сворачивал с дороги, лучи солнца больно жалили его через одежду. На дороге было пустынно, да и на тропинке, куда он свернул, тоже никого не было видно. Ничьи голоса не заглушали резкого, однообразно-назойливого звона цикад. Привязав Урагана — так звали его серого — за длинный повод, чтобы животное могло пастись в тени, Том вытер мокрую от пота спину коня пучком душистой травы. Была весна 1905 года; акация оделась в свой ярко-зеленый убор, сквозь который проглядывали желтые кисти поздних цветов, и, тихо шелестя, тянулась вверх густая трава. Тропинка вела Тома через скалистое ущелье, заросшее тенистыми деревьями млуту, мимо прогалин, очищенных от кустарника и засеянных дуррой. Рыхлая почва в тех местах, где она виднелась между растениями и буйными побегами дынь и тыкв, была темно-красной, глинистой. Большие камни так и остались лежать на возделанных участках, но вокруг них все было засажено. В одном из огородов работала молодая женщина, она разрыхляла землю равномерными ударами мотыги. Побеги маиса доходили ей до бедер, она сбросила с себя одеяло и работала в одной кожаной юбке. Спина ее лоснилась от пота. Том наступил на сухую ветку, чтобы предупредить ее о своем приближении. Она резко обернулась, тотчас бросив испуганный взгляд на куст, в тени которого спал ее младенец, но, узнав Тома, застенчиво поздоровалась с ним; проходя мимо нее по тропинке, он увидел, что из ее набухшей груди каплет молоко. Толстый голый малыш, темный, как глиняный горшок, со сплетенными из белой травы браслетами за запястьях, спал, свернувшись клубочком на циновке, а маленькая девочка размахивала над ним веткой, отгоняя мух.

Удаляясь, он услышал, как женщина что-то крикнула пронзительным голосом, громкость которого была удивительно точно соразмерена с расстоянием, и понял, что в краале его будут ждать. Они встретят его с напускным спокойствием, и лица их превратятся в маски. Он ничего не увидит за добрым взглядом старческих глаз Но-Ингиля, главы семьи, человека, которого он высоко ценил в самых сокровенных тайниках своей души, который наполнил его сердце горячей привязанностью и преданностью и никогда не требовал взамен ничего, кроме права гордиться им, Томом, как своим родным сыном. Его будет ждать старшая жена Но-Ингиля, Коко, которую Том называл бабушкой. Она всегда озадачивала его, — в глубине ее черных смеющихся глаз таилось что-то недосказанное, когда она беседовала с ним на языке добродушного подшучивания и намеков.

Старый Но-Ингиль встал и поздоровался с ним, добавив к его имени слово похвалы, — Том-вимбиндлела — Том — хранитель дороги. Они вместе подошли к загону и остановились возле него, глядя, как низкорослая пестрая корова ласково вылизывает родившегося накануне теленка.

— Я назову его Полуденным Солнцем, потому что в этот час ты пришел порадовать мое сердце. Он вырастет в могучего быка, и жирный подгрудок его будет касаться травы.

Том засмеялся, припомнив счастливые дни своего детства, проверенные в Краю Колючих Акаций. Затем в памяти снова возникло увиденное на дороге, это зловещее предзнаменование — заколотая свинья.

— Не все хорошо, Но-Ингиль, — сказал он.

— Не все хорошо, — беззвучно повторил старик.

Казалось, их разделила стена холода, вырвавшегося откуда-то из-под земли.

— Коко здорова?

Старик повернулся и пошел к хижине. Он расположился на циновке под палящими лучами солнца и усадил Тома рядом с собой на чурбан. Из-за стен куполообразных, крытых соломой хижин выглядывали дети, а в полутемных и невысоких оконных отверстиях видны были головы женщин.