Мика Валтари - Тайна царствия

Увидев, что я не собираюсь спускаться вниз, он озабоченно тряхнул головой и произнес:

– Ладно, ладно! Я заботился о твоем же благе, но если хочешь, я пошлю сына купить тебе меру легкого вина; только прошу тебя: больше не пей и не ходи по лестнице туда и обратно всю ночь – ты или свернешь себе шею, или закончишь в плохой компании.

Когда в свою защиту я попытался возразить, что не пьян, сириец в знак бессилия воздел руки кверху.

– У тебя такое красное лицо и так блестят глаза, что тебя надолго не хватит! – воскликнул он. – Я пошлю за одной девушкой, которая посещает чужестранцев, но только она придет с наступлением полной темноты, чтобы не навредить своей репутации, так что наберись терпения! Она сможет утихомирить тебя в постели, а ты спокойно выпьешь свое вино. Конечно, она не умеет ни петь, ни играть ни на одном из инструментов, но ее здоровье и привлекательность не требуют дополнительных вокализов!

Он был настолько уверен в том, что ему известно, в чем именно я нуждаюсь, что мне стоило немалых трудов отклонить это предложение. Чтобы доставить ему радость, я все же лег в постель, и он сам поднялся наверх, чтобы укрыть меня новым плащом. Его дочь немного погодя принесла мне тарелку горячего, густо приправленного специями супа, и пока я ел, не отходила от меня, прикрывая рот ладонью, чтобы скрыть смешок. Еда была такой острой, что у меня во рту разгорелся огонь! В то же время ее тепло еще больше усиливало мою эйфорию, и я начал испытывать приятное головокружение.

Наполнив кувшин водой, девочка вышла: как только за ней закрылась дверь, я осторожно встал и неслышными шагами вышел на террасу. Завернувшись в плащ, я слушал, как постепенно умолкают звуки города, и вдыхал ночную прохладу. Временами мое разгоряченное лицо обдувал легкий, нежный ветерок, а мое счастье было так велико, что мне казалось, будто меня ласкает чья-то нежная рука. Хотя ощущение времени и веса постоянно присутствовало и притягивало меня к земле, однако впервые в жизни я почувствовал внутри себя силу, придававшую уверенность в том, что жизнь состоит не только из праха и иллюзий, и эта уверенность погружала меня в бесконечное молчание.

– Воскресший Сын Божий! – молился я во тьме ночи – Сотри из моей памяти все ненужные знания! Прими меня в своем царстве и будь моим поводырем на единственно возможном пути! Возможно, я тобой околдован, болен, лишился из-за тебя рассудка. Но я думаю, что ты – это нечто большее, чем то, что было в этом мире до тебя.

Когда зазвучали трубы храма, я проснулся, совершенно продрогший от холода и с отяжелевшей головой, и вышел на террасу. На востоке уже осветились вершины гор, но город еще спал, укутавшись в синеватую дымку, а на небе, словно лампа в облаках, светила утренняя звезда. Ко мне вернулось ощущение мира. Дрожа от холода, я поплотнее укутался в плащ, на цыпочках вернулся в комнату и лег в постель. Напрасно я старался пробудить в себе чувство стыда за ночные мысли! Мне казалось, что моя душа находится в каком-то несущем мир свете, а ощущение опьянения напрочь исчезло!

Поэтому я решил отпустить бороду и не выходить из комнаты до тех пор, пока не запишу на папирусе все, что произошло в этот день. Когда я окончу свои записи, пытаясь быть как можно более объективным, я хочу вернуться к воротам у Источника. Теперь я уверен, что случившееся и то, что должно еще случиться, имеет какую-то цель. Какими бы абсурдными ни казались мои записи, они не внушают мне никакого стыда, и я не откажусь ни от единого слова в этом письме.

Привет тебе, о мое далекое прошлое, и вам, жгучие римские ночи, привет!

О Туллия, наша разлука длится едва ли год, но этот год оказался намного длиннее всех предыдущих. Каждый прошедший день для меня словно год, я отдалился от тебя и стал другим, совершенно другим Марком, которого ты теперь не сможешь понять. Когда я думаю о тебе, мне представляется ирония на твоем лице, выраженная в складках губ, в ответ не мои усилия объяснить, что со мной произошло.

Твоя жизнь состоит из незначительных событий, которые прежде и для меня имели определенное значение: тебе следует знать все о человеке, обращающемся к тебе с приветствием; когда ты отправляешься на вечеринку, то с величайшим тщанием выбираешь украшения, которые будут у всех на виду, не только из желания нравиться своим друзьям, но еще из стремления вызвать зависть у завистников и ярость у недругов; ты окутываешь тончайшим шелком свой стройный стан и наблюдаешь за отражением своего силуэта в отполированном мраморе стен; и бывает, что безжалостно колешь булавкой рабыню, которая не так завила тебе волосы: наконец с томной улыбкой на губах ты поднимаешь свою чашу с вином, делая вид, будто внимательно прислушиваешься к тому, что тебе рассказывает какой-нибудь философ или историк, или же горячо защищаешь последнюю модную песенку, небрежно покачивая сандалией, держащейся на одном только пальце ноги, дабы тот, кто возлежит рядом с тобой, кем бы он ни был, сумел заметить белизну твоей маленькой ножки. Несмотря на свое хрупкое сложение, ты крепка и вынослива и в своей погоне за удовольствиями можешь провести не одну ночь без сна в промозглом от холода Риме. В сопровождении чужестранцев ты с непринужденным видом поедаешь птичьи язычки, ракушки или другие дары моря так, словно это представляет для тебя тягостную необходимость. Однако позже, когда к полуночи, изнеможенная, ты вырываешься из объятий одного из любовников, то с удовольствием подкрепляешься кусочком мяса с кровью, дабы продолжить любовные игры.

Таково мое представление о тебе, о Туллия, однако я больше не вижу твоего живого образа: он скорее стал похож на отражение в зеркале или же в отшлифованном камне цвета ночи, и твоя тень больше не преследует меня, как это было в Александрии, когда я безнадежно пытался тебя забыть. В настоящее время мой рассудок занят совершенно другим, хотя я для этого ничего не предпринимал. Если мы увидимся, о Туллия, ты не сможешь меня узнать, и, возможно, я тоже тебя не узнаю.

Вот почему я думаю, что пишу скорее для самого себя, чем для тебя. Я пишу, чтобы понять самое себя и разобраться в том, что со мной произошло. Мой учитель в Родосе советовал: записывать все, что видели глаза и слышали уши. Эти записи перестали быть для меня простым времяпрепровождением или же спасением от приступов тоски, и когда я пишу эти строки, ты уже не рядом со мной; с каждым днем ты все больше отдаляешься, и это не доставляет мне огорчения, более того, не знаю, теряю ли я при этом что-то, о Туллия?

Для меня также неважно, прочтешь ли ты когда-нибудь эти строки. И все же я адресую тебе свое приветствие, не переставая быть уверенным в твоей искренней дружбе, несмотря на твою погоню за удовольствиями и страстью. Ты лучше меня знаешь устройство этого мира, и именно благодаря твоим организаторским способностям мне удалось заполучить это завещание, которое сделало из меня богатого человека и позволяет жить так, как мне захочется, не обращая внимания на досужие разговоры. Ты умна, жестока и одержима жаждой власти, которая за этот год, безусловно, еще больше усилилась. Кроме того, я уверен, что если бы высказал все тебе в лицо, то это тебя нисколько бы не смутило, совершенно наоборот! Ты восприняла бы изложенное как изысканнейший комплимент, из тех, которые тебе когда-либо приходилось слышать! Никто лучше тебя самой не знает власти твоего взгляда, твоих губ, твоей шеи и твоего тела. Но я перестал быть рабом всего этого и теперь привязан к вещам, которые покажутся тебе совершенно непривычными.