Валентин Лавров - Катастрофа

Наконец-то, заехав по дороге еще к нашим «братьям-толстовцам», уже в январе нового, 1894 года мы оказались в Москве. И вот лунным морозным вечером я бежал в Хамовники. Кругом глушь и тишина, пустой лунный переулок. Передо мной раскрытая калитка и утонувший в глубоком снегу двор. В глубине, налево, деревянный дом. Еще левее, за домом, сад, и над ним тихо играющая разноцветными лучами звезда. И все такое сказочное, необыкновенное!

…И вот сижу я возле маленького столика, на котором довольно высокая старинная фаянсовая лампа мягко горела под розовым абажуром. Лицо Толстого было за лампой, в легкой тени, я видел только очень мягкую серую материю его блузы да его крупную руку, к которой мне хотелось припасть с восторженной, истинно сыновней нежностью.

Он вспомнил моего батюшку, посоветовал не насиловать свою жизнь, не делать из «толстовства» своего мундира, ибо во всякой жизни можно быть хорошим человеком.

Потом я переехал в Москву, встречался с Толстым. Была у нас и переписка…

Громкие и жаркие овации были наградой за этот рассказ.

Спустя семь лет Бунин его впервые опубликует.

3

На следующий день был обычный сбор — к Бунину пришли Толстой и Куприн.

Многие тогда зачитывались романом Алексея Николаевича «Петр I». Главы из него печатались в «Современных записках».

— Совершенно блестящая вещь! — с восхищением произнес Бунин. — Верно уловлен дух времени, персонажи описаны так, словно автор жил рядом…

Куприн, успевший принять несколько рюмок анисовой, резко возразил:

— Виноват-с, но никак не могу согласиться с хором восхвалителей. Да, удачные сцены есть, например, допрос Волкова Шакловитым, этим белозубым красавцем, с первобытной жестокостью способным отрубить голову любому встречному — правому и неправому, все едино.

Хороша в некоторых эпизодах и Софья, ну, быт, согласен, верно схвачен. Но главный недостаток — ваш Петр не убеждает, это не живая личность с плотью и кровью, а схема. Ведь в жизни Петр — это монолит, глыба, а у вас — слабый неврастеник…

— Ну, братец, ты хватил через край, — развеселился Бунин. — «Думаю, ты не совсем прав…

Вспыхнул спор. Куприн резко нападал на роман, Бунин с улыбкой приводил доводы в защиту.

Толстой сидел с отсутствующим видом, демонстрируя, что оспаривать глупые суждения Куприна — ниже его достоинства,

Вера Николаевна, маявшаяся от неловкости положения, улучила мгновенную паузу и вставила слово:

— Помните, вчера у эсеров был какой-то переполох? Оказывается, это Виктор Чернов собственной фигурой пожаловал. Вот они и устроили банкет в его честь. Даже Цетлины на своем автомобиле приезжали.

Речь шла о своеобразном штабе эсеров, размещавшемся на рю Жак Оффенбах, как раз напротив бунинского дома. Там поселился Николай Дмитриевич Авксентьев, один из лидеров эсеров, бывший министр Временного правительства, бывший председатель Уфимской директории. Директория была создана в сентябре восемнадцатого года. Ее основной лозунг — «Против большевизма за воссоединение России». Директория просуществовала до ноября. Ее разогнал Колчак, арестовав главных «директоров»— Авксентьева, Зензинова и других.

Бунин усмехнулся:

— Развалили Россию, сукины дети, а теперь опять готовы верить, что их время настанет, что опять будут царствовать.

Толстой добавил:

— Счастье Авксентьева, что попал в руки Колчака, который его со товарищи отправил за границу.

— Да, большевики не стали бы с ними нянчиться, — согласился Куприн. — К стенке их поставили бы в два счета.

— Это такая порода человеческая, народившаяся во множестве в России еще в конце прошлого века, — заметил Бунин. — Этим авксентьевым и черновым нужны заговоры, подполье, тайная и явная агитация. Это их стихия, как вода для рыбы. Многие из них просто психически больны.

— Точно сказал, Иван! — хлопнул ладонью себя по колену Куприн. — Слушая тебя, я вспомнил некоего Яшу Файнштейна.

Как вы знаете, господа, восемнадцатый и девятнадцатый годы я провел в Гатчине. Чудный патриархальный город. Там каждая улица обсажена двумя рядами старых густых берез. Баговутская, пролегающая через весь посад, засажена аж четырьмя рядами. Кругом зелень, царственно благоухают во всех палисадниках цветы, полное изобилие.

Был у меня свой огородишко в двести пятьдесят квадратных саженей. Потрудился я над ним изрядно, но зато и урожай собрал отменный. Одной картошки — тридцать шесть пудов! Такие, знаете, огромные бело-розовые клубни. Вырыл много ядреной петровской репы, египетской круглой свеклы, упругой и толстой грачевской моркови, остро и дико пахнувшего сельдерея.

Живи себе в удовольствие!

Ан нет, не давали нам покоя. Красные были — вешали и стреляли, белые пришли — тоже двоих повесили — грабителей и двоих застрелили. Вот одним из них и был этот самый Яша, о котором расскажу.

Повторяю, что жили мы в постоянном страхе. На заборах висели грозные плакаты: «Ввиду того, что в тылу РСФСР имеются сторонники капитализма, наемники Антанты и другая белогвардейская сволочь, ведущая буржуазную пропаганду, вменяется в обязанность всякому коммунисту расправляться с виновными немедленно на месте, не обращаясь к суду».

И такие самосуды случались.

Но еще более томили беспрестанные обыски и беспричинные аресты. Несчастных пытали в застенке и затем расстреливали.

Вот и старались мы сидеть тихо, как мыши в норах.

Лишь иногда я выбирался из своей норы и отправлялся к приятелю-еврею, который тайком привозил мне запретный спирт из Петрограда. Вот и в тот памятный вечер нагрузил я в большую корзину корнеплодов, спустив их ботву наружу. Вышел пышный букет. Он предназначался в подарок моему еврею.

Пришел я к нему на Николаевскую. Все домашние сидели за чаем, Выяснилось, что хозяин еще не вернулся из Питера. Но стул его согласно патриаршим обычаям оставался незанятым, на него никому не позволялось садиться.

Бунин, с интересом слушавший Куприна, добавил:

— Этот хороший обычай сохраняется и во многих старинных русских семьях. В том же московском Замоскворечье немало таких.

— Да, возможно, — продолжал рассказ Куприн. — Кроме семейных, в доме был мой знакомый Яша Файнштейн. Он приносил мне свои стихи — на просмотр. Муза его была жалка и безграмотна, но питалась общественными мотивами. Как в стихах, так и в самом мальчике была какая-то сердечная порывистость и душевность. Прославлял он, конечно, «равенство, свободу, труд».

Мне он много раз нервно говорил:

«Самодержавие — душитель народа. Революция несет свободу!»

Потом, в очередной раз наглядевшись на «освободителей» в лице большевиков, хватался за голову:

«Как это можно! Под красными знаменами равенства и братства творить такие позорные вещи!»