Валентин Лавров - Катастрофа

я наш Елецкий уезд — во как, как свою бабу, вдоль и поперек изъелозил. Всю по статьям знаю! Завяжи мне сейчас зенки, так я вас все едино вмиг домчу».

«Ты, мужик, возле косогоров аккуратней».

«Это точно, не ходи по косогорам, сапоги стопчешь! Вы не сумлевайтесь, я двадцать годов дороги тут шлифую. Завяжи мне…»

«Смотри осторожнее!»

«Помилуйте, двадцать годов… Ваше дело сурьезное! За делом и в Москву невелик переезд, а до Озерков с ветерком донесу — не расплещу! Жисть у нас пошла приблизительная, ваше сиятельство. За овес — плати, за сено — отдай, не греши. Стоямши возле станции смерзнешься до очумения, в трактир зайдешь. Калачик с колбаской съешь да чайку выпьешь — гривенный и набежал, да половому — семик, за коня, что на дворе стоит, — алтын. Да городовому, этому статую бесчувственному, расход готовь… Ах, тпру, проклятая!»

«Что, что такое?»

«Тот самый косогор объявился».

«Осторожней!»

«Не извольте сумлеваться! Двадцать годов езжу».

«Смотри!»

«Опосля дождя тут оно точно, жидко…»

«Куда несет тебя? Держи! Что же ты, суконное рыло, коляску повалил?»

«Хоть зенки завяжи, тута… ммм…»

«Ах, черт! Ты кобылу лучше за хвост держи, раз за вожжи не умеешь!»

«Надо же… Позвольте вам подняться. Жидко здеся. Двадцать годов езжу! Остолбенение прямо нашло. Ах, вошь ты ползучая, а не лошадь, овсом кормленная. Как ты посмела их генеральское превосходительство в грязь положить?»

Хохот, аплодисменты заглушили рассказчика. Даже сдержанный на похвалы Бунину Дмитрий Сергеевич изволил улыбнуться.

— Сколько российский театр потерял в вашем лице, Иван Алексеевич! — воскликнул Алданов.

— Станиславский, поди, по сей день жалеет, что ты не поступил к нему в труппу, когда в десятом году звал он тебя, — добавила Вера Николаевна.

Потом допили шампанское, спела Линская:

За роялем сидел Вавич, он же продолжил «Песней рекрута»:

Это было истинной правдой: завтра, точнее — уже сегодня, ибо был второй час ночи, Михаил Иванович отправлялся в Америку. С синематографической фирмой «Голливуд» был заключен контракт.

— Условия контракта такие, что себе не верю, — смущенно сказал Вавич Бунину. — За съемку в двух фильмах должен получить целый капитал, до конца жизни хватит. Только боюсь, долго не проживу. Сердце стало шалить… Порой даже на сцене.

— Причина — шампанское?

— И это — тоже! Ведь я в театре начал работать с пятого года — в частной оперетте Тумпакова в Петербурге. Двадцать пять лет мне тогда было. Сразу же заметили, отовсюду приглашения посыпались — пел в «Буффе», «Паласе», у Блюменталь-Тамарина, Щукина, Зона… Одних граммофонных пластинок вышло более полутысячи. У самого Шаляпина, поди, меньше.

— В каждом доме звучал голос Вавича, сколько тайных и явных слез было пролито над бесподобными «Очами черными»…

— Да, Иван Алексеевич, был некоторый успех: и цветы, и тосты… И песни до утренней зари. И чувствовал себя прекрасно! А теперь… Хотя сборы делаю, а все равно живу как в провинции на плохих гастролях… Скучно мне без Москвы, Петербурга, Киева… Только и забываюсь во время пения. Как хороши русские песни!

Гости опять стали приставать к Вавичу:

— Михаил Иванович, спойте — прощальную.

Вавич не стал отнекиваться, сел за рояль и с надрывом запел:

Куприн, подошедший к роялю, протянул Вавичу бокал красного вина. Тот кивком головы поблагодарил и залпом его выпил. Он вновь взял минорный аккорд:

Чувствительная Вера Николаевна держала за рукав мужа, и по ее щекам катились крупные слезы, да и сам Бунин остро воспринимал чудное пение Вавича, был весьма растроган.

Вавич всем отвесил общий поклон, порывисто обнял Бунина, поцеловал в щеку Веру Николаевну и быстро, не оглядываясь, ушел.

Через полгода из Америки Бунин получил объемистый пакет. В нем лежали видовые открытки, письмо Вавича и восторженные отклики газет. И за океаном венчала слава русского актера.

1

Утром седьмого марта Бунин проснулся в счастливом состоянии духа. Еще ночью шел обвальный весенний ливень, а теперь в окно виднелось прозрачно-эмалевое небо. Веселый зайчик, отраженный от раскрытой форточки, дрожал на цветных обоях. Бунин с наслаждением вытянулся на широкой деревянной кровати и вдруг вспомнил то, что вызвало его радостное настроение. Вчера поздно вечером, промокший до последней нитки под дождем, в бунинской квартире появился, задыхаясь от быстрого движения, Струве.

Обнажив в улыбке два ряда крепких желтых зубов, он воскликнул:

— Свобода! Возвращаемся домой! В России свергли большевиков…

Бунин, боясь поверить в такое счастье, недоверчиво протянул:

— Невероятно…

— Откуда у вас, Петр Бернгардович, такие сведения? — спросила Вера Николаевна.

— Да вот же, телеграмма! — Струве суетливо стал доставать из пиджачного кармана расползавшуюся намокшую бумагу. — Сынок прислал из Берлина. Читайте сами: «Большевистское правительство свергнуто восставшим народом». Мимо вас бежал, думаю, дай зайду обрадую…

— Вот уж, действительно, нечаянная радость! — Вера Николаевна отвесила поклон образам. — Выпейте чашку кофе!