Валентин Лавров - Катастрофа

Кого винить в этом каннибализме? Крестьян, одичавших от голода? Или того, кто довел их до такого состояния? Конечно, последних.

Я порой свою жизнь считаю «потерянной». Мой талант развивался постепенно и, думается, — по нарастающей. Его расцвет должен был прийтись на вторую половину жизни. Но как «расцвести», если уже скоро четверть века прозябаю в нищете, без собственного угла? Если каждый день надо думать о том, чем платить за аренду жилья, на какие шиши питаться!

Если когда-нибудь найдется досужий исследователь, которого заинтересует моя персона, то пусть он удивится: как от всех своих бед я не только не бросил литературу, но даже в старости создал кое-что, думается, значительное, не осрамил звание русского писателя?

* * *

— Иван Алексеевич, — вступила в разговор Галина, — несмотря на то что в России жизнь теперь вовсе не райская, почему же многие стремятся вернуться туда и уж все наверняка исходят тоской по ней?

— Тут ничего удивительного нет, — Бунин пружинисто поднялся со стула и начал нервно ходить по комнате. — Всякому человеку свойственно любить родину, а русский человек поражен любовью к ней, как никто другой! Несколько десятков лет отделяют меня от детства и юности. Но вернись я сейчас в Елец или Озерки, где ребенком впервые чувствовал божественность каждого цветка, каждой березки, да и всего мироздания, когда я часами с некоторым ужасом вглядывался в небесную беспредельность, пытаясь понять, где все-таки ее край (ведь не может же быть без него?), то я испытал бы нечто чудесное. Я снова проникся бы теми далекими и острыми чувствами, я вновь испытал бы блаженную нежность к этому русскому полю, где между колосьев ржи голубеют васильки, где над головой это высокое, с легкими фантастическими облачками небо.

И необъяснимым путем вновь ко мне снизошло бы то самое восприятие родины и всего мира, какое было в дни моего детства и отрочества. И я твердо знаю, что это были бы самые счастливые мгновения в моей жизни, ради таких минут можно отдать остаток жизни…

И подобные ощущения испытывает любой российский человек, после долгой разлуки вернувшийся на родину. Пусть не всякий отчетливо сознает это влечение, но инстинкт в каждом моем соотечественнике зовет его на родную землю властно и сильно.

Когда-то я стал вести список моих знакомых, умерших на чужбине. Горько сказать, смерть то и дело косила моих друзей и близких или просто тех, с кем я был знаком. И я долго недоумевал, в чем дело: умирали не только от старости и болезней, гораздо чаще уходили в цветущем возрасте. В чем же загадка? И однажды я понял горькую истину: русский человек плохо приживается на чужой почве.

Магда, до того молча слушавшая Бунина, с некоторым сомнением произнесла:

— Но ведь, наверное, причина беженских страданий не только в одной тоске по Калужской или Воронежской губерниям?

— Нет, в первую голову — именно в тяжких, неутихающих страданиях по какой-нибудь нищей деревушке Петуховке, увязшей среди непроходимых болот, среди жалких осинок и тонких березок, — вскинулся Бунин.

Потом, чуть подумав, уже спокойным голосом добавил:

— Конечно, есть и другие причины: наша эмигрантская бедность и, признаемся честно, положение людей… как бы это сказать, ну… Одним словом, положение людей, живущих не у себя дома, а на чужбине, по милости хозяев, как бы те снисходительно к ним ни относились. Впрочем, велика ли милость сия? Сколько раз вспыхивало антирусское настроение в той же Франции! А пакт Молотова — Риббентропа? Ведь до рукоприкладства доходило, до уличных эксцессов, будто это мы, несчастные изгнанники, виноваты в том, что Сталин с Гитлером заигрывал.

— Это совершенно справедливо, — вздохнул князь Кугушев. — У нас, к примеру, никого друзей среди французов не появилось, хотя живем здесь уже двадцать лет.

В разговор горячо вступила Ася Кугушева:

— «Не появилось»! Скажи точнее — убавилось. — И она продолжала: — Когда мы жили в России, то очень дружили с двумя французскими семьями-парижанами. Они частенько приезжали к нам, мы им никогда не позволяли останавливаться в гостиницах. У нас был хороший дом с прислугой, поваром и даже с личным шофером. Они постоянно звали нас к себе в гости, в Париж. И когда мы бывали у них, они всегда были с нами удивительно приветливы. С одной из этих семей в 1913 году мы даже ездили в Италию и Швейцарию. Но когда мы превратились в беженцев, то их горячее расположение моментально остыло…

— Да уж, никому мы, бедные русские, не нужны, — глубоко вздохнула Вера Николаевна, произнеся фразу, которую много раз слыхала от мужа.

Бахрах, грустно улыбнувшись, проговорил:

— Но есть еще нечто, о чем мы мало думаем, еще меньше говорим, но что, на мой взгляд, является первопричиной нашей обособленности.

Все с интересом воззрились на Александра Васильевича, а Бунин округлил глаза:

— Ну-ну?

— Характеры у нас слишком своеобразные.

— И даже беспокойные, — с некоторой ядовитостью произнесла Магда. — Уж сколько французы натерпелись от дебошей, драк, политических акций различных партий — от эсеров до синдикалистов, монархистов и экстремистов.

— Как много было шума после убийства кадета Владимира Дмитриевича Набокова в 1921 году, — произнесла Вера Николаевна.

— Но зато какая благородная смерть! — воскликнула Ася. — Ведь стреляли в стоявшего рядом Милюкова, а Набоков заслонил его.

— Да, — задумчиво произнес Иван Алексеевич. — Такая самоотверженность в духе русского народа.

* * *

Пришла пора прощания, но никто не торопился уходить, все словно ждали: что еще скажет Бунин?

И он сказал главное:

— Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, — всю эту мощь, сложность, богатство, счастье… Старого не вернешь, сердце кровоточит от боли!

1

В марте 43-го года с Буниным случилось странное происшествие. Однажды ясным, прозрачным утром вместе с Бахрахом он отправился на автобусную остановку. На древнем и вдребезги разбитом, словно пережившем бомбежку, автобусе они направились в Ниццу.

В этом милом городке, где теперь чуть не на каждом шагу слышалась русская речь, Бунин направился в излюбленное кафе на Приморском бульваре. Как обычно, показывая безрассудную храбрость, на весь зал ругал Гитлера, Муссолини, войну, голод. Доносчиков в то время развелось не меньше, чем где-нибудь в Берлине или Москве, и отчаянный нобелевский лауреат явно испытывал судьбу.

Бахрах краснел, бледнел, потел, но унять своего великого собеседника никак не умел.

Вдруг какой-то невзрачно одетый человек в низко надвинутой велюровой шляпе направился к их столику. Лицо у него было явно славянским — скуластым, белобрысым, с умными, настороженными глазами.