Валентин Лавров - Катастрофа

Спустя несколько лет, проживая в Париже, Бунин обидится на статью Зинаиды Гиппиус, назвавшей поэзию Ивана Алексеевича «описательством». Вместе со своим спутником, знакомым журналистом, он сядет на площади Согласия в такси. Не разглядев, что шофер русский — обычно это легко определялось с первого взгляда, но теперь, видать, гнев глаза застил, — Иван Алексеевич начал «костить» Гиппиус, не стесняя себя в выражениях.

Когда настала пора выходить, шофер, посмеиваясь, вдруг обратился к Бунину:

— Господин, вы, наверное, из флотских будете?

Тот холодно бросил:

— Нет, любезный! Я всего лишь академик по разряду изящной словесности.

Шофер так и покатился со смеху:

— «Изящная словесность»!

* * *

Испытав на себе все прелести путешествия по стране победившего пролетариата, Бунин через Минск наконец добрался до Гомеля.

Далее путешествие продолжалось под шум речной волны.

Сначала плыли по Сожу, затем по Днепру, который действительно чуден в прекрасную погоду. Особенно если до предела перегруженный пароходик, кажется, ровесник ботика Петра Алексеевича, пока бодро тарахтит двигателями и есть некоторая надежда не погрузиться в хладные струи. Ведь не всякая птица достигнет берега, а про академика Бунина такого не скажешь вовсе.

Бунин законно испытывал прилив бодрости. Хотя обыск в Орше выявил у него «контрреволюционные товары» — пять сторублевок с монархическими портретами Екатерины Алексеевны и почему-то оказавшиеся контрабандой десять пачек папирос марки «Бахра». Все это было тут же конфисковано суровым комиссаром в громадных сапогах с раструбами.

Но таможенники, утратив революционную бдительность, не обратили особого внимания ни на Веру Николаевну, ни на ее сумочку с драгоценностями, которую она локтем прижимала к трепещущей от страха груди.

3

Если бы Дзига Вертов или другой классик кинематографа задумал в тот год снимать фильм про смешение рас, племен и наречий в древнем Вавилоне, то Киев стал бы для него просто творческой находкой.

После по-советски аскетической Москвы древний Киев поразил Бунина многолюдностью, праздничностью и невероятным изобилием.

С раннего утра до глубокой ночи на улицах толпы народа. Из ресторанов и кофеен несутся цыганские песни и русские романсы. Все пьют, гуляют, развлекаются, объедаются и влюбляются.

Не жизнь, а сплошной праздник.

Все поминутно друг с другом раскланиваются, а в отдельных случаях — обнимаются и целуются.

И вопросы, вопросы:

— Как бежали?

— Кого арестовали?

— Что отняли?

Очевидец тех праздничных дней вспоминал:

«На площади перед городской Думой — медь, трубы, литавры — немецкий духовой оркестр играет военные марши и элегии Мендельсона.

Катит по Крещатику черный лакированный экипаж, запряженный парой белых коней, окруженный кольцом скороспелых гайдуков и отрядом сорокалетнего ландштурма.

В экипаже ясновельможный гетман в полковничьем мундире, в белой бараньей шапке с переливающим на солнце эгретом.

Постановка во вкусе берлинской оперы. Акт первый.

Второго не будет.

В подвале «Метрополя» «Подвал Кривого Джимми», кабаре Агнивцева с осколками Кривого зеркала».

При всем многообразии явлений новоприбывших потрясало что-нибудь одно, особенно им близкое.

Так, прикатившую из советской России Надежду Тэффи привело в обморочное состояние… пирожное, которое ели просто так, на улице.

И вообще, казалось, что весь киевский мир завален снедью. Магазины, лавочки, лабазы, рынки забиты колбасами, бужениной, окороками, сосисками, фаршированными поросятами.

Продукты питания на Бунина тоже произвели приятное впечатление.

Но еще больше он был поражен обилием газет, которых выходила тьма тьмущая.

«Киевские отклики», «Рассвет», «Утро», «Вечер», «Киевлянин», «Киевские вести», «Киевская мысль» или — самая потрясающая, после прочтения только заголовка которой хочется осенить себя крестным знамением и трижды сказать «чур меня!» — "Чертова перешница". Орган старых шестидесятников, с номерами для приезжающих».

В этом органе подписывались не настоящими фамилиями (береженого Бог бережет!), а псевдонимами, похожими на собачьи клички.

Впрочем, уважаемым авторам виднее.

Но настроение быстро начало меняться, когда пана Скоропадского, бывшего гетманом всей Украины, с комфортом и с какими- то дальними целями увезли в Берлин.

К Киеву победоносно и под звуки духового оркестра двигался Петлюра. Был он «выходцем из трудового народа», ибо его папа занимался ломовым извозом. Сам атаман немного не доучился в духовной семинарии, зато успел отметить себя как штатный и способный корреспондент «Киевской мысли». Эта газета Петлюры не боялась.

И вот атаман с музыкой появился на Крещатике. Первым делом он приказал закрыть «Киевскую мысль». Потом занялся добрым делом — стал наводить железной рукой порядок: выявлять комиссаров, наказывать, воспитывать.

4

Пользуясь преимуществом историографов, заглянем на несколько лет вперед. 26 мая 1926 года эмигрантские газеты сообщат об очередном убийстве: «Вчера в 2 ч. 25 м. дня на бульваре Сен-Мишель в Париже убит С.В. Петлюра. Убийца выпустил в него 6 пуль и был задержан. Его имя Самуил Шварцбард. Толпа пыталась вырвать его из рук полиции и линчевать. Те не дали, но убийцу успели все же прилично помять…»

Смерть знаменитого атамана наделала столько шума, что о ней стоит рассказать подробней. К тому же во всей этой истории есть одна загадка.

…Жарким майским полднем бывший министр Центральной Украинской рады отправился отдохнуть на Большие бульвары. Со свойственной ему непринужденностью Симон Васильевич снял с себя видавший виды военный френч и, свернув его, положил под голову, с наслаждением растянувшись на скамейке.

Он тихо дремал, и ему, очень может быть, снились сказочные времена, когда он верхом на боевом скакуне рвался впереди всех на большевистские редуты и пороховой дым окутывал его мужественное лицо. Он призывал свои доблестные войска:

— Ребята, круши комиссарское отрепье! Берем Киев — три дня ваши: пей, гуляй, живи вволю!

Эти сладкие грезы нарушил чей-то негромкий и даже несколько робкий голос:

— Простите, мсье, вам фамилия случайно будет не Петлюра?

Симон Васильевич, с трудом раскрывая глаза и приподымаясь во весь свой хороший рост, увидал тщедушного, с гладко причесанными назад волосами человечка. На нем был довольно приличный костюм с ленточкой военного французского ордена в петличке, аккуратно подстриженные усики и торчавший из верхнего пиджачного кармана несвежий белый платочек. Боковой карман справа сильно провисал под чем-то тяжелым.

— Кто вы? — с недоумением, предчувствуя недоброе, спросил Симон Васильевич.