Валентин Лавров - Катастрофа

Аншлаг в громадном зале Биржи — здесь пела несравненная Иза Кремер.

В другом надрывался в истоме усиленно грассировавший Александр Вертинский.

Бурю восторгов вызывал дерзкий и веселый Никита Балиев со своей знаменитой «Летучей мышью». Цветы, аплодисменты и опять шампанское!

Подымая давно не мытыми пятками пыль, на Дерибасовской, сопровождаемые сворой лающих одичавших псов, мальчишки размахивали свежим номером газеты:

Портрет Веры Холодной в гробу за двадцать копеек!

И снова менялась власть — быстрее, чем декорации рыночного балагана. Постоянными были лишь рейды многочисленных банд, влетавших на взмыленных скакунах с первыми лучами солнца. На скорую руку они грабили, насиловали, вешали и исчезали.

Лето двигалось к осени, а веселая жизнь — к закату. 27 августа Вера Николаевна писала брату в Москву: «Деньги, взятые из Москвы, приходят к концу. Ян не работает. Проживать здесь нужно минимум две тысячи рублей в месяц».

«Деньги, деньги, деньги! Всюду — деньги, господа! А без денег жизнь плохая, не годится никуда», — напевал Бунин песенку, которую услыхал на эстраде летнего сада в Ланжероне.

Как шахматист над сложной партией, он напряженно размышлял над вариантами добывания денег: напечатать книгу, написать для местной драмы пьеску, начать издавать газету. Но все эти идеи в жизнь не воплощались: не было заказчиков, не было начального капитала, да и сама жизнь была непрочной.

Вера Николаевна получила богатые возможности проявить кулинарную сметку. Скажем, вместо мяса по карточкам выдавали сушеную тарань. Что можно приготовить съедобное из этого продукта, похожего по внешнему виду и вкусовым качествам на соленую щепку? В доме Буниных из нее варили суп.

Но однажды пришел к ним литературовед и лингвист, почетный академик с 1 декабря 1907 года Дмитрий Николаевич Овсянико-Куликовский и поделился своим опытом. Он повертел тарань над огнем, подолбил затем ее о дверной косяк, и рыбка вдруг стала мягкой и почти вкусной.

Писатели являлись к ним каждодневно — с толстыми рукописями и хорошими аппетитами. Стал захаживать и молодой Валентин Катаев. Он попил предложенного Верой Николаевной чая и, вынув из кармана тетрадь, протянул Ивану Алексеевичу: «На суд милостивый!»

Вскоре он пришел за ответом:

— Вы прочли мои рассказы?

— Да, прочел два, — ответил Иван Алексеевич. — «А квадрат плюс Б квадрат» и «Земляк». Больше читать не стал.

— Что так?

Бунин улыбнулся:

— Зачем попусту глаза ломать? То, что я прочел, говорит за вас: талант несомненный. Боюсь только, как бы вы не разболтались. Много вы читаете?

— Нет, я читаю только избранный круг, только то, что нравится.

— Это нехорошо. Нужно читать больше, не только беллетристику, но и путешествия, исторические книги и по естественной истории. Тот же Брэм — как он может обогатить словарь, какое описание окраски птиц!

— По правде сказать, мне скучно читать не беллетристику.

— Надо заставлять себя. А то ведь как бывает: прочтут классиков, затем принимаются за современных писателей. Так друг друга и перечитывают. На этом образование и заканчивается. Я много раз замечал: как читающий серьезное, классическое выгодно отличается от тех, кто читает лишь современников.

— Я только того считаю настоящим писателем, — добавил, прощаясь, Бунин, — который, когда пишет, живо, с красками, звуками, запахом и движением, видит то, что пишет. А вот те, кто этого не видят, — это не художники вовсе, иногда очень ловкие, но всего лишь литераторы… Вот, Леонид Андреев, например.

Когда Валя уходил из бунинского дома, потряхивая красивыми темными волосами над крепким невысоким лбом, Вера Николаевна неизменно что-нибудь засовывала в карман его куртки.

— Это пирожки! Покушайте дома, Валя, — тихо говорила она.

(Спустя почти четыре десятилетия Катаев посетит овдовевшую, прозябающую в крайней нужде, болезнях и старости Веру Николаевну. Она обрадуется ему как родному. Вернувшись из Парижа в Москву, Катаев напишет об этом визите не очень добрые воспоминания. Веру Николаевну в них он назовет «белой мышью с розовыми глазами». Вот уж неуместная наблюдательность.)

А пока что Вера Николаевна добросовестно заносила в дневник: «8/21 июля. Ян по утрам раздражителен, потом отходит. Часами сидит в своем кабинете, но что делает — не говорит. Это очень тяжело — не знать, чем живет его душа…

Известие о расстреле Николая II произвело удручающее впечатление. В этом какое-то безграничное хамство: без суда…

Ночью я долго не могла спать, меня взял ужас, что, несмотря на все ужасы, мы можем еще есть, пить, наряжаться, наслаждаться природой.

9/22 июля.

Дождь. Именины Федорова пройдут тускло… Мы живем здесь так однообразно, что именины — целое событие! Вспоминаются его именины довоенного времени. Первый год когда мы были так беззаботны, веселы, многие пьяны, пир был на весь Фонтан! Второй год было тревожно, уже чувствовалось в воздухе, что «назревают события», но все-таки все были далеки от мысли о всемирной войне, о революции в России, обо всем, что пришлось пережить за все эти годы.

12/25 июля.

…Был разговор о Гёте, Ян хвалил Вертера и рассказал, что в прошлом году он хотел развенчать любовь.

Ведь все влюбленные на манер Вертера — это эротоманы, то есть весь мир вколачивающие в одну женщину. Я много перечитал уголовных романов, драм, кое-что припомнил из своей жизни, когда я также был эротоманом…

— Разве ты мог быть так влюблен? — спросил Буковецкий. — Это на тебя не похоже.

— Да, это было, — только я никогда не молился ей и не считал ее совершенством, а скорее был напоен чувством любви к ней, как к облаку, к горизонту. Может быть, вы не понимаете моих отрывистых фраз, но это так, когда-нибудь расскажу подробнее…

Нилус очень хорошо разбирается в музыке, понимает и любит ее, знает очень много сонат, романсов наизусть, может их пропеть. Он в музыке гораздо более образован, чем в литературе.

О Чайковском он говорит: «Местами он гениален, а местами ничтожен», поэтому он кажется ему неумным. Ян оспаривал это мнение, говоря, что нужно судить по лучшим местам, а «человек, который одной музыкальной фразой дал почувствовать целую эпоху, целый век — должен быть очень большим»…

— Прочел биографию Верлена, — сказал Ян, выходя из своего белого кабинета, — и во время чтения чувствовал и думал, что когда-то жил Гёте, а потом Верлены — какая разница!..»

Так, между супом из сушеной тарани и беседами на высокие литературные темы и шло время. Семейный бюджет трещал по всем швам, а продукты дорожали.

2

К Бунину зашел какой-то господин с выразительным восточным лицом и еще более выразительной фамилией Шпан. Он был паршив и оборван, но предложил писателю головокружительный контракт: