Андрей Упит - На грани веков

Но вдруг его узенькие глазки расширились, почти округлились, морщинки вокруг них исчезли. За спаренными всадниками следовал еще один, без седла, потому он и сидел ниже остальных и не был сразу заметен. На ногах постолы, сам — в подпоясанном мочалом мужицком кафтане, но на боку палаш в совсем новых ножнах. Злой, что сатана, и так похож на садовникова Яна из имения, что даже родная мать спутала бы.

Едва верховые исчезли в лесу, как улыбка с лица корчмаря сползла, засученные до колен штаны затряслись. Он обернулся и чуть не сбил с ног корчмарку с ребенком, которая все время выглядывала из-за косяка. Корчмарь развел руками.

— Ох и влипли!

Корчмарка забыла установленный у них обычай не отвечать, когда один что-нибудь высказывает.

— Они же только про Сиверса из Берггофа спрашивали.

— Экая ты гусыня литовская! Слыхала ведь, что Шрадер тоже в Берггофе. При них могут быть еще какие-нибудь бумаги из Митавы — обоих заберут.

— Можно ведь убежать. Ведь день же — неужто они вовсе не поостерегутся.

— Только и надежды, только и надежды. Лишь бы не перепились…

С этой единственной надеждой корчмарь прожил до вечера. Нигде он не находил себе места. Обошел корчму, еще раза три взбирался на взгорок к погребку. Сходил к своим вершам и долго глядел через реку по направлению к городу, но ничего там не увидел. Прошел по дороге в сторону мельницы и послушал, не слыхать ли уже топота. Внезапно что-то надумав, вошел в стодолу, вынес лестницу, взобрался к оконцу верхней комнаты и отогнул подковные гвозди, которыми рама удерживалась в косяках. Напуганный каким-то шумом в лесу, чуть не падая, скатился вниз, столкнул лестницу, минуту спустя прибежал опять, отнес ее в стодолу и аккуратно поставил на прежнее место.

Уселся на пороге, сложил руки; и с безграничной покорностью поднял глаза к небу. Усы его шевелились — он молил бога, чтобы все сошло гладко.

Но на этот фаз польского бога не так-то легко было умилостивить… Верно, очень уж много грехов накопилось. И, по всем приметам видно было, что добром дело не кончится. Ребенок в комнате кричал без передышки, словно мать собиралась кинуть его в реку. Трижды ухала сова, даже громче обычного, хотя до сих пор засветло ее никогда не было слышно. Небо все заволакивала и заволакивала серая пелена, луна поднималась какая-то медно-коричневая, вечерняя заря словно залила Даугаву кровью.

Корчмарь все время следил за дорогой на Берггоф, прислушивался, и все-таки всадники появились у корчмы внезапно, никем не замеченные и не услышанные. Распахнули настежь ворота стодолы, некоторые всадники въехали туда, должно быть, собираясь остаться на ночь. Среди кучки, толпившейся перед корчмой, показался еще один приезжий — берггофский конюх. Корчмарь так и застыл от страха: ведь вот оно, так и вышло, чего он все время опасался! Грубо понукаемые солдатами, на телеге вертели головами фон Шрадер и Фердинанд Сиверс. Видать, всю дорогу спали мертвецким сном, а теперь тупо таращили глаза, пытаясь сообразить, что с ними произошло. Лица с перепою и со страху искажены, в зловещих багровых сумерках пленники скорей напоминали мертвецов, опоздавших до захода месяца вернуться на кладбище.

Скоро ноги ожили, и корчмарь принялся крутиться возле кучки солдат, пытаясь разнюхать, насколько вся эта история опасна. Десяток шведских слов, которые он знал, не помогли ему понять, о чем они там судят. Солдат латыш делал вид, что совсем не замечает корчмаря, разговаривал с офицером и выкрикивал указания на чистейшем латышском языке. Хоть бы уж сам швед распоряжался, а то какой-то мужик приказывает помещикам — нелепо и позорно. Тот, что так походил на атрадзенского Яна, подручного садовника, то и дело бегал в стодолу, перевязь его палаша съехала, ножны тарахтели по земле. Вот он повел оставшихся на дворе коней к коновязи — на них, видно, собираются еще куда-то ехать.

Корчмарь, крадучись, подобрался к латышу.

— Господа останутся тут на ночь либо еще куда поедут?

Тот просто отлягнулся. Угодить в корчмаря, правда, не угодил — каблук мелькнул возле самого колена.

— Убирайся, ты, польская рвань!

О! это уж совсем не к добру… Корчмарь поплелся к воротам стодолы, но там в сумерках ничего толком нельзя разглядеть. Три солдата уселись на крыльце корчмы и задремали, похоже — вчерашнюю ночь совсем не спали. А тот, подпоясанный мочалом, уже звал откуда-то из глубины:

— Эй, поляк, показывай, где у тебя сено!

Сено находилось в стодоле, за довольно высокой перегородкой, воротца в которой всегда закрыты, чтобы проезжие не добрались. Корчмарь пошел туда, покачивая головой: ежели уж поляком обзывают, дело совсем дрянь. Вздыхая, долго отмыкал, будто делал это в первый раз, и все же в конце концов пришлось отпереть; за спиной что-то злобно ворчали, — конечно, ничего хорошего. Корова, которой перебили первую дрему, сердито фыркнула, поднялась и хлестнула по бокам хвостом. Корчмарь повел солдат в правый угол.

— Здесь у меня лучше, а вот то скотина плохо ест.

Как раз здесь у него было ржавое, болотное сено с острецом, пушицей, больше годное для подстилки. Но парень был не такой уж дурак: вырвал пучок, скрутил в жгут и понюхал, потом пошел в другой угол.

— Пускай это хорошее тебе самому достается, а мы обойдемся вот этим. Солдатские лошади все сжуют.

Нет, даже голос у него, как у садовникова Яна… Такое да не сжевать! Оно еще издали пахнет. С душевной болью корчмарь поглядел, как его сено исчезало охапка за охапкой — куча в углу опадала все ниже. А охапки-то какие! Да что, эти негодяи своих лошадей целое лето не кормили, что ли? Корчмарь вышел поглядеть, носят ли и тем, что у коновязи. Как же — и лошадей-то всего восемь, а стравили с полвоза: «Кончено, — подумал он, — пропало… Чем же я корову зимой прокормлю?..» И его охватила такая горячая злоба, что он еле сдержался, чтобы не накинуться на усача, клевавшего носом на пороге.

Подпоясанный парень снова крикнул из ворот стодолы:

— Поляк, чего околачиваешься! Бери ведро и напои коней!

Мальчишка садовника им командует — времена-то какие пришли! Корчмарь прицепил ведро на крюк, сделанный из сука, и вытянул его с таким остервенением, что облил голые лодыжки. Проклятые! Похватать бы одного за другим, поскидывать в этот колодец, да еще камень сверху. Пускай гниют там. Но ничего не поделаешь. Он носил и поил вначале тех, что у коновязи, а Ян стоял рядом и глядел, чтобы напились как следует. И куда в этих проклятых влезает — по полтора ведра каждая выдула. У корчмаря пот капал на усы от натуги и злобы.

Когда были напоены стоявшие на дворе, приказали носить тем, что в стодоле. В колоде, как только стал наливать туда, что-то подозрительно зашуршало. Корчмарь пощупал. Точно — овес. У него там под сеном были припрятаны два мешка, чтобы корове зимой иной раз горстку подкинуть. И это пропало, потравили все! Корчмарь застонал и на миг привалился к колоде, чтобы передохнуть. Но и постоять здесь нельзя было, — лошадям, видимо, не нравился его дух, они злобно фыркали на воду и норовили, лязгая зубами, ухватить его за рукав. Звери дикие, а не лошади!