Андрей Упит - На грани веков

Рядом снова звякнуло. Сиверс соскользнул с изголовья, в тупом забытьи он шевелил руками, изрезанными наручниками, и стонал; Шрадер что есть силы толкнул его в бок.

— Не сии! Знаешь, где мы сейчас?

Сиверс со стоном проснулся, но, к удивлению, оказался куда более трезвым, чем Шрадер, — верно, со сна и спьяну не совсем потерял рассудок.

— У черта в лапах, пропали мы…

Это прозвучало так беспомощно и трусливо, что Шрадера охватил гнев.

— Что ты стонешь, как недорезанный! Надо сперва посмотреть, может, какую-нибудь дыру отыщем.

Он приподнялся и начал ощупывать стены, совал пальцы в щели, попытался поднять доску в потолке. Попробовал дверь — она была заперта; с той стороны дружно в лад храпели два драгуна. Подошел к окну, но за ним кромешная тьма и ничего нельзя разглядеть. И где-то там, видимо, караулит этот страшный лапотник с длинным палашом на боку. Шрадер ощупью пробрался назад и со вздохом опустился на лавку. Теперь его голос звучал ничуть не смелее, чем у Сиверса.

— Именно так, у черта в лапах…

Сиверс ворочался, слезливо покряхтывая.

— Ты-то чего плачешься, у тебя хоть руки свободны. А у меня так режет, как ножом, — кажется, уже кровь течет. Верно, в обморок упаду, если утром увижу… Не могу своей крови видеть.

— Я тоже предпочитаю, чтобы ее из другого пускали.

Долгое время оба вздыхали. На дворе разыгралась настоящая буря, гремел гром, полыхали молнии. Когда грохот на минуту стих, Сиверс захныкал:

— Думаешь, довезут нас до Риги? Не верю. Где-нибудь в лесу вытащат из телеги и убьют. Это я еще вечером по их глазам понял.

— Я тоже. А особенно этот мужик в постолах с длинным палашом. Он бы зубами нам глотку перервал, просто зверь какой-то.

— Все они такие, проклятое племя. Мало мы их пороли.

— Ну, о тебе этого не скажешь, а только и глупил ты тоже. Велел полосовать так, что двое у тебя даже дух испустили, — вот потому-то на тебе и наручники. Мы в Курляндии действуем иначе. Если этот скот сопротивляется — руку долой, если в лес бежит — отрубить ногу.

— У вас есть герцог и настоящие законы. И польский король со своими саксонцами. А во что превратили нас шведы? Разве лифляндскому рыцарству оставлены какие-нибудь права? Вот взять нас теперь — да разве видано где-нибудь на свете, чтобы подобным образом обращались с благородными людьми? Не так меня страх томит, как срам мучит. Если они и оставят нас в живых, я повешусь.

— Сами виноваты. Если бы у вас осталась хоть капелька рыцарской гордости, шведов уже давно бы скинули в море. Но Паткуль тщетно десятки раз рискует жизнью, а мы приходим из Курляндии и попадаем в ловушки. Если они нам в Риге сразу не отрубят головы, то сгноят в тюрьме. Нас просто выдали.

— Мы выдали, и нас выдают. Прямо в пекло едем. У меня подозрение, не предал ли тебя этот самый корчмарь. Меня взяли из-за тех подохших мужиков — у них было распоряжение замкового суда. И какой черт дернул тебя эти письма в кармане держать?

— Да и без всяких писем… Разве ты не слыхал, как этот лапотник сразу же завопил об Атрадзене и какой-то утопленной девке?

— За утопленную девку можно откупиться, а за королевские и Паткулевы письма потребуют твою голову…

Шрадер не успел ответить. Удар грома потряс весь дом. Ослепительная молния осветила окошко с черной крестовиной оконного переплета. Сиверс разразился проклятиями.

— Ударила бы, дьявол ее разрази, и подожгла бы! А в суматохе мы, может, и сумели бы ускользнуть.

Мысль Шрадера, как пойманный воробей, билась об оконный переплет. С чего этот поляк давеча подмигивал и кивал в ту сторону? Он вскочил и поспешил к окну. Попробовал. Верхняя часть рамы подалась, скользнула наружу, в щель можно было палец просунуть. Дождь струями бил о стекло. Шрадер от волнения еле слышно выдохнул:

— Окошко вынуто… Идем!

Сверкнула молния, теперь уже в том конце дома. Узники отшатнулись в сторону. Слышался только вой ветра и плеск дождевых струй о стену. Шрадер высунул руку за окно, отвалил раму наружу, затем ухватился второй рукой, вынул раму из пазов, повернул наискось, поднял в комнату и прислонил к стене. Ветер гнал струи дождя в проем, поверх голов, заморосив водяной пылью всю комнату.

Шрадер уже ухватился было за подоконник и собрался спускаться, но вдруг передумал;

— Иди! У тебя наручники, ты один не сможешь. Уцепись здесь, перекидывай ноги, я сперва схвачу одну твою руку, потом вторую — фута на два спущу. А там внизу не больше четырех будет, это пустяки, шею не свернешь.

Сиверс медлил. Прыгать куда-то во тьму, как в темный колодец… Рассудок и подталкивал его вперед, и в то же время тянул назад. Шрадер злобно прошипел в ухо:

— Чего мешкаешь! Или хочешь, чтобы нас в лесу пришибли?

Втолкнул его на подоконник, помог перекинуть ноги, ухватил за одну руку, потом за другую, уперся коленями в стену, удерживаясь изо всех сил, медленно спустил вниз. Ноги Сиверса в поисках опоры, застучали о бревна стены.

Ян внезапно пробудился и выпрямился. Дождь лил как из ведра, но сквозь низко нависшие ветви ели пробивались лишь редкие капли. Ему послышалось, будто что-то бухнуло; он высунул голову под дождь и попытался пробуравить взглядом кромешную тьму. Далеко за корчмой сверкнула молния, при ее мгновенной вспышке он заметил что-то черное, болтающееся под окном. В два прыжка он очутился там. Показалось, будто туго набитый тяжелый мешок ухнул из окна на приставленную к стене старую бочку, и она с треском распалась. Палаш остался под елью, Ян запустил руку пониже своих колен и ухватился за мягкие волосы. Схватился второй, почувствовал под ладонью мокрые усы, но тут же с криком оторвал ее.

— Кусается, сатана!

Звякнули наручники — Ян мигом понял, с кем имеет дело. Не выпуская волос, налегая всей своей тяжестью, прижал эту голову к земле, другой рукой нащупал ворот и поволок пленника задом. Сиверс, так и не встав, скованными руками хватал воздух, уцепился за обруч рассыпавшейся бочки с тремя клепками и, как утопленник, не выпуская его, так и ехал задом по мокрой глине, напрасно упираясь ногами и всхлипывая:

— Братец… отпусти… кошель талеров!

Но Ян знай волочил его за угол корчмы, вопя что есть мочи:

— Солдаты, на помощь! Немец бежать хочет!

Когда стихла возня за углом, Шрадер высунул голову наружу, словно горностай из норы, поглядел в одну сторону и в другую. Непроглядная тьма и дождь, больше ничего. Тогда он, ухватившись за подоконник, перекинул через него ноги, повис на руках и прыгнул. Удар о невидимую землю показался страшным, в голове загудело, словно вальком хлопнули по звонкой доске, лязгнув зубами, он прикусил язык. Сверкнула молния, Шрадер прижался к стене, но все же успел оглядеться вокруг. В следующее мгновение он уже был на ногах и бросился к заросшему косогору. Мокрые кусты хлестали по лицу, ноги скользили по раскисшей глине, над головой шумело, за спиной кто-то хватал за камзол, кто-то за сапоги, обломанные концы веток царапали лицо. Со стоном он вскарабкался на четвереньках по отвесному склону, соскользнул назад, сделал крюк и вскарабкался снова. Головой упал в яму и расшиб лоб о какую-то дверь. Выкарабкался, вновь съехал шага на два, ухватился за стебли папоротника и какие-то корни и, держась за них, подтянулся кверху. Так он карабкался целую вечность, подгоняемый смертельным страхом, трясясь всем телом, охая, вскрикивая, когда что-то цеплялось за карман камзола или за голенище сапог и не пускало. Неотступно чувствовал за собою яростные глаза и ощеренную пасть. Временами припадал к какой-нибудь наполненной водой колдобине и, замирая, ожидал удара, затем полз дальше. Отупевший и потерявший соображение, даже не почувствовал, что подъем кончился, что можно встать и бежать. Но и догадавшись, не встал бы — вконец измученный, остался лежать, как до смерти загнанная лошадь, испускающая последнее дыхание.