Андрей Упит - На грани веков

Майю так и подмывало завернуть сюда. Она оглянулась — Анны еще не видать. За кузницей до самой клуни не заросший муравой песчаный двор, подметенный так чисто, что и соринки не найдешь. Кузнечиха Дарта спокон века славилась чистоплотностью. Мужики дивились на нее, а бабы из зависти даже высмеивали. Под навесом клети сложены только что вытащенные из мочила луб и береста. Коричневая дверь с белыми, врезанными одна в другую скошенными клетками. Обтесанные столбы украшены сверху донизу вырезанными старым Марцисом узорами — елочками, крестами, стяжками, шашками, круглыми и угловатыми ямками — точно вывязанные Дартой опястья рукавиц либо пояски. Майя никогда не могла пройти мимо, не остановившись и не полюбовавшись на них. На двери хлева куском обожженного известняка выведена большая звезда о пяти концах, на косяке волокового оконца овина высечен ломаный крест, сам овин выглядел менее закопченным, куда чище, чем у остальных. Крыша ровная, хорошо настланная, на коньке крестовины в виде петухов, коричневые, с белыми полосками.

Старый Марцис пристроился перед клунькой на солнышке. Ряднинная рубаха будто только сейчас отбелена, мягкие онучи до самых полосатых штанов перевиты новыми льняными оборами, концы спереди завязаны растяжным узлом, точно гарусные шнурки у девичьего лифа. Когда он стоял, его туловище у самого крестца сгибалось почти под прямым углом. А когда сидел, живот упирался в колени, длинные руки без труда, так что ему даже не приходилось поворачиваться, доставали полосу лыка или распаренной бересты, резачок, свайку или шило — любое из этих орудий, разложенных перед ним.

Увидев Майю, старый сейчас же бросил скребок и сунул под ноги туесок или что-то вроде него, над чем только что ковырялся. Спрятал в беззубый рот язык — от большого усердия он у него во время работы частенько высовывался. При дочке Бриедиса он всегда старался выглядеть поприглядней. Вскинул старательно выскобленное лицо с белой бородой по краям подбородка, провел ладонью по гладко причесанным, несмотря на все беды еще довольно густым волосам. Если бы ссохшиеся неподвижные мускулы лица могли еще выражать то, что трогало сердце, он, вероятно, улыбнулся бы. Но нужды в этом не было; ясные голубые глаза его сказали то, что не удалось выразить лицу.

Майя улыбнулась, с удовольствием ощущая свое обаяние. С тех пор как ему перебили спину, ранее разговорчивый кузнец онемел — пяток слов в день, больше Дарта и остальные от него не слышали. Но с дочерью Бриедиса у него язык всегда развязывался, поэтому Майя и улыбалась, даже забыв пожелать доброго утра; И не зря надеялась она на радушную встречу.

— Здорово, здорово, дочка! В этакую рань да уже с грабельками? Трава-то ведь еще будто из мочевила, да покос у вас возле самой опушки — там только после полудня роса спадет.

— Сегодня парить будет, покуда дойдем — спадет. А кто вот тебя, батюшка, с зарей подымает? Разве нет у тебя времени, как барину, выспаться?

Марцис попытался незаметно затолкнуть ногой свое рукомесло поглубже под скамейку. Майя притворилась, что не видит: раз прячет, так чего же допытываться.

— Выходит, что нет его, времечка-то. У меня тут кукушка с зарей начинает… Каждое утро пристраивается на верхушке березы и кукует. Да не кукует, а чисто вызванивает. Какой там сон, когда она прямо на побудку звонит. Слезай, мол, с лавки, да и только.

— Ну, ты же со всеми птицами в дружбе. Она звонит, а ты, верно, годы считаешь?

— И этак приходится. Сегодня утром завралась, я-то еще не так скоро помру.

— Может, кто другой?

Старик быстро вскинул густые нависшие брови, но сразу же и опустил.

— Ну, кому другому… Старуха меня намного переживет. Отец-то все еще по кирпич ездит?

— Вместе с Иоцисом, как и все. До субботы еще будут гонять, молодой барин приказал.

— Этот загоняет почище старого. Этакие возы нагружают — у отца на днях шкворень сломался; сварили,

Он замолчал, видимо, пытаясь перевести разговор на другое. Тут бы — разве Майя не знала — в самый раз помянуть Мартыня, но о нем старик сам никогда не заводил речь, за все эти два года ни словечком не обмолвился. А как бы она сейчас охотно порасспросила о нем, но коли сам не хочет, разве станешь выспрашивать?

Из-за хлевушка вышла Дарта, увидев Майю, поспешила к ней. Такая же, как Марцис, рослая, для своих лет еще крепкая, подвижная и говорливая.

— Гостьюшка! А я-то, дурная, привязала коровку да еще безделья ради травы понарвала.

Она скинула нарванную траву у двери хлева и вытряхнула передник.

— Какая там гостья, просто мимоходом остановилась. Надо Анну подождать, она еще дочку одевает.

— Ну да, голубушка, она же у тебя строгая хозяйка. Господи, и ведь как только на свете не бывает! Чужой человек, невесть откуда привезли в дом, и нате-ка — самый набольший распорядитель стал.

— Да не так уж оно худо, матушка, люди наговорят бог знает что. Будет в доме новый хозяин, утихомирится.

Майя поздно спохватилась, что завела такой разговор не к месту. Дарта присела на камень у самой стены и тяжело покачала головой.

— Что утихомирится, знаю. Как овечка среди волков, ты там жить будешь. От отца тебе заступы не было и не будет. А Мартыня нет. Самого-то калекой сделают, как и отца, коли попадется им в руки.

Марцис все время, пока она говорила, кривился, точно его кто шилом тыкал. Видно, забыл про свою спину, попытался даже разогнуться.

— Не мели ты попусту! Никто моих сынов не схватит. Никто моих сынов калеками не сделает.

Дарта не слушала его. Плакать она не плакала. Эти Атауги-кузнецы сами будто из железа — так по всей округе про них говорят.

— Вот так пропал Юрис, вот так и Мартынь пропадет, — твердила Дарта. — А тебя отдадут этому болвану, Лауковскому приблудному.

— Не надо про это, матушка! Уж так, видно, суждено, сам господь бог тут ничего не переменит.

— Потому что вы в бога не веруете — ни ты, ни Мартынь. И Юрис тоже не веровал. Потому что у вас не настоящий, а лютеранский бог. Была бы еще в Лиственном католическая церковь, я бы всех проклясть велела. Никто бы в воскресенье с утра не поднялся, ни рукой, ни ногой не пошевелил бы,

Марцис рассердился всерьез.

— Не городи ты, мать! Никакого проку от твоих богов не было и не будет. Чушь одну они вам там с амвонов несут. Школы заводят, грамоте учат, заповеди да молитвы. И все только, чтобы для господ побольше холопов послушных вырастить.

— Я вот схожу в Лиственное к пастору. Скажу ему: да это же почище смертоубийства, что они с дитем хотят учинить. Разве ваш Лютер, скажу я ему, велит освящать деянья извергов?

Старик сплюнул.

— Нашла спасителя: лиственский поп к нашему эстонцу в гости ездит. Поп, он на то и есть, чтобы господам служить, для того и держат его и кормят. Спасители у нас в дедовские времена были, когда и сам крестьянин человеком был, а не навозом под господскими ногами. А вы отпали от них — ты со своим католическим богом, и Юрис, и Мартынь, да и Майя тоже. Вот потому-то у нас все так и выходит.