Андрей Упит - На грани веков

— Да… Таких, как Галилей и Джордано Бруно. Ей-богу, ты меня радуешь, дядя. А я думал, что ты будешь браниться из-за того, что я за эти десять лет ни в чем не преуспел… Поверь мне, я был не из самых ленивых в Виттенберге. Но ведь вселенная и жизнь так прекрасны!

— Да, конечно, мой мальчик. Если только мы сами не обезображиваем ее, будто вытаптывая цветник.

Голос барона звучал задумчиво. В старике проснулось что-то из давних воспоминаний. Ведь этот скрюченный седовласый старец тоже был когда-то молодым… Племянник пришел в настоящий восторг.

— Я свою не растоптал! Нет! Можешь мне поверить. Искусство меня всегда увлекало прочь от мумий — этих иссохших фолиантов, прочь от чердачного оконца моей студенческой кельи. Я не мог успокоиться. Я побывал в Париже, видел корнелевского «Сида» и мольеровского «Тартюфа». Читал «Симплициссимус» Гриммельсгаузена и «Потерянный рай» Мильтона. С престарелым другом, которому за пятьдесят, поехал в Рим, чтобы увидеть скульптуры Микеланджело, божественного Рафаэля и фрески Леонардо. Но что это все по сравнению с картинами нидерландцев! Тебе стоило бы посмотреть «Похищение дочерей Левкиппа» Рубенса. Какая сила, какие ноги — ну прямо как у медведицы!

Он остановился перед каким-то женским портретом в самом темном, сплошь затканном паутиной углу и указал на него пальцем.

— После той стыдно смотреть на это костлявое привидение. Это обтянутый кожей скелет, а не женщина.

Старец в кресле покачал головой и буркнул в бороду:

— Это твоя мать в юности. Ее нарисовал какой-то забредший из Гамбурга художник.

Курт расслышал только последнее.

— Гамбург, Любек и Бремен — это купеческие города, художники, там не водятся. Разных там толстосумов они умеют рисовать и… такие вот скелеты. Вся немецкая живопись и гроша ломаного не стоит. Рубенсовская дочь Левкиппа напоминает тебе, что ты мужчина, заставляет громче биться сердце и жарче струиться кровь!

Барон снова отпил из кружки, которая уже не дымилась. По-крестьянски, тыльной стороной ладони утер усы. Затем добродушно произнес:

— Хм, кажется, она у тебя редко остывала.

Курт подошел поближе, он слегка покраснел от возбуждения, а болезненно отекшее лицо барона в мерцании прогоревших в камине углей выглядело совсем красным.

— Признаться, дядя, и пожил же я за эти десять лег… Студенческих обычаев ты, правда, не знаешь, но все же в свое время тоже был молодым.

Барон Геттлинг трижды кивнул головой.

— Даже очень молодым был. Нет, нет, я никого не осуждаю за его молодость, а тебя меньше всех. Отец веры нашей сам говорил: кого не услаждают женщины, вино и песни, тот всю жизнь пребудет глупцом. Нам ли менять то, чему учил сам суровый августинец? И где уж нам быть умнее его!

Курта что-то задело в голосе барона, что-то вроде неуважения или легкого налета цинизма по отношению к великому реформатору — как знать, может, даже по отношению к самой религии. Он сделал серьезное лицо и нахмурил брови.

— Он еще многому другому учил нас — я постараюсь как можно дольше удержать это в памяти. До конца жизни — какой бы срок ее господь мне ни определил.

Дядя снова задумался. Пытаясь отгадать его мысли, Курт ждал.

— И тем не менее ты оставил все: теологию, естественные науки, философию, изящные искусства — ну и все такое прочее. И нежданно-негаданно вернулся в лифляндские леса и болота. В эту темную глушь к темному, дикому народу, где место лишь таким старым гнилушкам, как я, — кому уж некуда бежать.

— Да, я вернулся…

Затаив дыхание, Курт ожидал этого важнейшего, единственно важного вопроса: зачем ты вернулся? Ожидал, чтобы громко сообщить о том, что все эти долгие шесть недель дороги таил в сердце, как глубоко запрятанный пылающий дубовый уголь.

Но так и не дождался. Из какой-то незамеченной боковой двери в зале появилось странное существо. Судя по движениям и некоторым другим признакам, это была женщина, — впрочем, она смахивала на стог сена с воткнутой сверху головой раскрашенной фарфоровой куклы. Однако, когда она приблизилась к отбрасываемому камином пятну света, не осталось ни малейшего сомнения в том, что это живой человек. Невиданно широкий, натянутый на обручи кринолин кремово-желтого цвета с широкими зелеными полосами. И без того узкая талия выглядела перетянутой так, что казалось: затяни шнуровку еще чуточку потуже, и верхняя часть туловища отделится, точно отрезанная от невидимых бедер. Длинные голые руки растопырены, как крылья клушки, — иначе они и не могли держаться из-за размеров монументальной юбки. Шея соразмерной с руками длины, голова, как пуговка, но волосы накручены небольшой башенкой. Подлинный цвет волос нельзя определить, так щедро они усыпаны пудрой или белой мукой. Вырез корсажа доходил почти до ложбинки между грудями, но тем не менее это совсем не вызывало желания разглядеть или хотя бы представить то, что еще прикрыто. Верхняя часть личика широковатая, щеки, как половинки разрезанного яблока, но рот большой, и подбородок под ним словно совсем запрятался. Два передних зуба выдвинулись и прижали нижнюю губу Серые глаза, юркие, как у мыши, безуспешно пытались спрятаться за насурмленными ресницами.

Старый барон посмотрел на появившуюся укоризненным и все же безгранично нежным взглядом,

— Это твой кузен — Курт. А это Шарлотта-Амалия. Вряд ли узнаешь. Когда ты видел ее последний раз, ей еще не было семнадцати.

Но Курт помнил свою кузину отлично. Он знал и то, что это ей принадлежал визгливый голос из окна. У Шарлотты и сейчас еще нижняя губа закушена. Двумя пальцами каждой руки она приподняла юбку, чтобы лучше показать красные парчовые башмачки, и присела. Это должно было изображать нечто вроде реверанса придворной дамы. Обычай требовал, чтобы двоюродный брат ответил на это, помахав шляпою, зажатой в правой руке, прижав левую руку к груди и взбрыкнув ногами. Так как она повторила реверанс, то и ему нужно было еще раз поклониться и потанцевать. Закончив церемонию и вновь выпрямившись, он не мог больше удерживаться, и только быстро прижатая ко рту ладонь спасла его от неприличного смеха.

Не дав ему опомниться, не подымая глаз, Шарлотта-Амалия выпалила, очевидно, заранее заученное:

— Как вы доехали, mon cousin [3]?

Это «mon cousin» звучало столь варварски, что Курт вытаращил глаза. Но все же ответил серьезно, как положено кавалеру:

— Благодарю, ma cousine [4]. Отлично.

— В дороге не было никаких неприятностей?

— Абсолютно никаких, сестрица.

Шарлотта-Амалия смешалась. Очевидно, она была в твердой уверенности, что кузен что-нибудь расскажет о своем путешествии и она сможет только слушать и обворожительно улыбаться. Но ведь он не знал или нарочно не хотел знать о составленной кузиной программе. Делать было нечего, она заметила еще — просто так, сверх программы: