Андрей Упит - На грани веков

Песня оборвалась. Грета не знала, приказывать ли заводить новую. Холгрен махнул рукой и дал знак музыкантам. Петь эти свиньи не умеют, так хоть поглядеть, как будет с танцами.

И с танцами не получалось. Девушки вскидывали ногами, взмахивали руками, выгибали фигуры — все было как обычно, не было только самого главного. Того, что захватывает самих пляшущих и зажигает зрителей, увлекая их пламенным вихрем танца. Холгрен вгляделся внимательнее. Сами по себе танненгофские девки ничуть не хуже лаубернских. Грета знала, кого выбрать. Рукава рубах и передники еще белее, чем у тех. Но наряды победнее, сразу видно, что отовсюду собраны, много раз стираны, поблекшие и без украшений. Башмаки по кирпичному полу стучали совсем не так, как по дубовому. Некоторые даже в постолах, — они неприятно пошаркивали ими. Косы не описывали красивых кругов в воздухе, ленты не реяли, глаза не загорались, венцы не поблескивали. Лица тупые и равнодушные — нет, это не вакханки, а толпа рабынь, которых только кнут и заставит плясать.

Ладонь Холгрена тяжело грохнула по столу.

— Хватит! Это не пляс, а черт знает что. Небось в другое время умеете так плясать, что юбки взлетают, стены дрожат. Вы упрямиться и не думайте! Молодой барон веселье любит. Всех по очереди в каретник прикажет тащить, шкуру с вас спустит! Пейте! Грета, дай им выпить!

Грета подогнала их к столу, налила вина, сунула стаканы в руки. Но они даже и пить-то не умели. Поднесли стаканы к губам, омочили их и вновь стали оглядываться на самый дальний и темный угол. Только одна молодуха, оставившая, должно быть, ребенка в люльке, выпятила грудь, которая и без того распирала лиф, и, проглотив свою долю одним духом, обвела всех вызывающими глазами и налила еще, — видимо, уже и на дворе изрядно выпила.

Толстый мастер не удержался и, потянувшись, ущипнул ее за ляжку.

— А это вот стоящая. Ягодка, а не баба!

Этого Холгрен не мог допустить. Ладонь его снова грохнула по столу.

— Вы там, попридержите лапы! Это не для вас, здесь все принадлежит господину фон Брюммеру. А ну, убирайтесь, пока целы!

Молодуха, правда, не понимала по-немецки, но почуяла, что речь идет о ней, и показала мелкие белые зубы. Трое нехотя поплелись вон. Вслед за ними, прихрамывая, выскользнула Красотка Мильда.

Ухватив одной рукой Майю за шиворот, Грета другой попыталась влить ей в рот вино. Лицо экономки скривилось от злости и одышки, она только сопела — до чего же она этих молодых да красивых терпеть не могла!

— Пей, сучка ты этакая! Пей, коли велят!

Но Майя с силой оттолкнула ее руку, на белый передник экономки плеснула красная струя. Грета уже замахнулась, чтобы отпустить Майе оплеуху, но тут между ними кинулась старая Лавиза.

— Не тронь ее!

Это была не дурная забава — эстонец всегда с удовольствием глядел, как схватываются бабы. Он засмеялся и поманил Майю к себе. Усталость от всего пережитого за последние сутки, боль и отвращение оставили следы на ее лице и всей фигуре, и все же эстонец не мог оторвать от нее глаз. Они загорелись, язык его скользнул по опушенным бородой губам.

Грета пригнулась к его уху, зашипела:

— Ты мне не облизывайся, как на горшок с медом. Порку этой навознице надобно задать! Ишь, пить не хочет!

Ее немецкий язык наполовину был сдобрен латышским. Майя поняла, покраснела и на шаг отступила. Холгрен оттолкнул экономку и урезонивающе сказал:

— Упрямство тебе не поможет. Барон любит веселье, и ты сегодня ночью должна быть веселой. Будешь надувать губы, он прикажет тебя отвести в каретник, и все равно тебе эту ночь придется провести здесь. У барона есть право, и он может им воспользоваться,

Но, когда он обратился к Лавизе, в голосе его послышалась угроза.

— Ты, видать, под старость оглохла? Что тебе барон наказал? Присматривать, он сказал, позаботиться, чтобы она была веселой и довольной, а ты, как погляжу, еще сама настраиваешь ее упрямиться да строптивой быть. Возьми ее с собой в свою каморку, пока барон не позовет. А вы там — пошли вон, все вниз, пока не позовут!

Лавиза за руку увела Майю. Грета пошла следом, приглядеть, чтобы распоряжение было выполнено как следует. В подвальной каморке рядом с кухней она снова накинулась на Майю, браня и понося ее так, словно она была последней распутницей и невесть какой грех сотворила. Лавиза с воркотней долго зажигала сальную оплывшую свечку и все не могла зажечь. Затем выпрямилась, страшная и грозная, ведьма ведьмой.

— Если ты и здесь будешь брехать, эстонцева подстилка, я тебе глаза выдеру! Заколдую так, что руки-ноги не подымешь! Пошла вон, оборотень.

Грета метнулась как ошпаренная. Только когда прикрыла дверь, перевела дух, тихонько поплевалась и перекрестилась.

— Тьфу, тьфу! Сгинь, нечистая сила! Вдоль кресты, поперек кресты, посередке дева Мария. Сохни, кто сюда ступает, сдохни, кто рот раскрывает, развейся туманом, кто зло замышляет…

Она замкнула дверь и отнесла ключ Холгрену. Тот не слушал жалоб, думая свою думу. По правде, это была не одна какая-нибудь дума, а путаница всего передуманного за день, которая, всплыв, колыхалась и скользила на волнах приятного опьянения и усталости. Рука время от времени сама собой протягивалась за стаканом.

Лавиза долго стояла, глядя на двери и шевеля губами. Наконец повернулась. Майя съежилась на старом, изъеденном древоточцем сундуке, охватила руками голову, уткнулась лицом в колени. Она не плакала, а только судорожно втягивала воздух так, что высоко вздымались плечи.

— Матушка… матушка!.. Мне страшно!

Казалось, и крестная мать не знала никакого утешения. Как ребенка, взяла ее под мышки и поставила на ноги. Точно надломленный колос, голова ее склонилась на плечо старушки.

— Иди-ка приляг, голубушка. Всю прошлую ночь глаз не смыкала.

Словно малого ребенка, отвела ее и уложила в углу на сенник.

Голова Майи тяжело упала на изголовье из сухих листьев и сена. Пахло изголовье, пахли и кругом на стенах и под потолком подвешенные, и в углах на узлы накиданные, и в посудины насованные пучки целебных трав и кореньев, забивающих запах плесени, закопченной паутины и крысиного помета.

— Вздремни, голубушка. И не ломай голову, все равно ничего не придумать.

Глаза у Майи закрылись, казалось, она действительно уснет. Лавиза, наблюдавшая за ней, затаив дыхание, уже хотела отойти, чтобы не потревожить. Но та опять открыла глаза. Упершись локтями в сенник, Майя попыталась сесть.

— Матушка… страшно мне… ох, как страшно! Что они со мной хотят сделать?

Обессилев от чрезмерного потрясения, упала на сенник. Дверь отворилась, вошел Холгрен — глаза осоловелые, приветливый и благожелательный, в руках полный кувшин вина.

— А! Ты спишь? Это разумно. Поспи, поспи, тогда всю дурь из головы выкинешь. Господин барон не терпит надутых лиц. Может, еще прикажет, чтобы ты ему сплясала.