Илья Сельвинский - О, юность моя!

— Это не считается.

— Почему же? Задание выполнено. Чего еще надо?

— Я могу быть вольным? — спросил Нечипоренко.

— Да, да. Ступай. А мы с тобой, студент, на боковую.

— Приходите вниз обедать! — пригласил их Нечипо­ренко. — Завтра шашлык, а его надо кушать с огня...

Они проснулись около трех часов пополудни и тут же, умывшись, отправились на званый обед.

— Глаза не надо завязывать? — спросил Леська.

Воронов засмеялся.

— За что ты мне нравишься, студент? Добродушный ты парень! И еще за другое: не показываешь своей обра­зованности. А я, знаешь, терпеть этого не могу. Вообще ненавижу интеллигенцию, она всегда чего-нибудь выка­маривает из головы. Вот, например, я. Учился, учился. Понял, наконец, что земля не блин, а шар. Ну и отлично. И хватит. Так нет же! Прочитал недавно в одном жур­нале: оказывается, земля не шар, а... эллипсоид вращения. Так-таки и сказано: эллипсоид, да еще вращения. Мало ему, что эллипсоид. А если эллипсоид, зачем же мне забивать голову шарами? Скажи сразу: так, мол, и так, — и все! И чтобы на всю жизнь. По-моему, это не наука, а баловство. Шар, эллипсоид, — что это дает че­ловеку?

«Вот она, полуинтеллигентщина, — подумал Ели­сей. — Немало еще придется с ней повозиться. Наделает она делов».

Вскоре донесся крепкий запах чада и жженой крови. Открылись два костра у печки, сложенной из ракушеч­ного камня и обмазанной кизяком.

Над костром возился Смаил, наблюдая за шашлыком, нанизанным на сабли. Помогала ему женщина в красном платке: она подбрасывала в огонь сушняка... Оба были так увлечены своим делом, что не обратили никакого внимания на пришельцев. За кустами возник большой сарай, срубленный из неошкуренных бревен. На гвозде у двери висел оранжевый мех крымского оленя. Леська вздрогнул: может быть, это Стасик или Славик?

В сарае играли на гармони. Воронов остановился и с наслаждением слушал музыку.

— Вальс, — сказал он, подняв палец. — Люблю я вальс «Оборватые струны», — и тут же поправился: — «Оборванные».

Потом вошли. Леська увидел два ряда нар, были они осыпаны свежей хвоей, на которой, как на постелях, по­леживали партизаны. Сквозь махорочный дымок проры­вался крепкий сосновый дух.

— Вот вам новый товарищ! — провозгласил Воро­нов. — Допустим его до шашлыка?

— Коли достоин, допустим.

— Да как сказать... Пока добыл он для нас пятьде­сят голов овец.

— Подходяще.

— А почему не сто?

— Сто мы не съедим, — сказал Елисей. — Завоняются. Пускай пасутся у хозяина, все равно наши будут.

— И то правда.

Вошел Смаил, неся вместо подноса огромную фанеру, на которой поблескивали сабли с шашлыком. Он опустил фанеру на пол и соскоблил шашлыки плоским немецким штыком, напоминавшим косу. Партизаны, спрыгнув со своих нар, уселись вокруг оленины в кружок и принялись ложками черпать куски горячего мяса.

За Смаилом вошла женщина, внесшая такую же ды­мящуюся фанеру для второго кружка.

— О! И Елисей к нам препожаловал, — сказала она певуче.

— Софья? Какими судьбами?

— А чем я тебя плоше?

— Вот уж, ей-богу, не ожидал... Кого, кого, а уж тебя...

— Нече баить. Садися, а не то... Я твоего шашлыка беречи не стану, а тут — вишь как: все съедят.

— Ну, ступай, Сошка, ступай, — проворчал Воро­нов. — Чего на студента уставилась?

— Да ить шабренок вроде.

Елисей с наслаждением слушал ее ярославский, не испорченный Крымом говорок. Она начинала фразу ско­роговоркой, а кончала затяжно и чуть-чуть вопроситель­но. Уходить Софья не хотела: крестом сложив руки, она глядела на Елисея синим своим сиянием.

— Ну, пошла, пошла! — мягко прикрикнул на нее Во­ронов, как на кошку.

Софью бросило в жар, и, укоризненно взглянув на Воронова, женщина вышла из сарая.

Воронов присел ко второй фанере и позвал Елисея.

— Ложка есть?

— Всегда со мной.

Партизаны рассмеялись.

— Неужели всегда?

— Даже во сне, — сказал Леська. — А вдруг каша приснится!

— Так чего ж ты не ешь?

— Не могу. Бродят по здешним местам два ручных оленя — личные мои знакомые, Стасик и Славик. Боюсь, что это один из них.

— А ты не бойся, — сказал парень в тельняшке, упи­сывая за обе щеки. — Бояться партизану не положено.

— Сошка! — позвал Воронов.

— Ну, я, — отозвалось из-за двери.

— Неси студенту чего-нибудь другого. Он у нас вроде Лев Толстой: мяса не ест.

— Друзей не ем, — поправил Елисей.

Софья прислала с татарином кусок слоистого сыра «качковал» и гроздь розоватого винограда.

Когда обе фанеры опустели, партизаны взялись за ку­рево. Леська отвалился к паре и запел:

Гармонист Нечипоренко схватил баян и тут же вклю­чился в песню, хотя никогда ее не слышал:

И вдруг за дверью зазвучал сильный женский голос:

Дверь распахнулась, и в проеме показалась Софья. Платка на ней уже не было, а были две косы, уложенные венком.

пел Елисей.

пела Софья.

Песня увлекла партизан. Они восхищенно глядели на эту пару.

— Браво!

— Бис!

— Повторить!

Нечипоренко тронул лады, и Елисей снова запел:

Но теперь уже подхватили все. Все, кроме Воро­нова. Он мучительно слушал песню и тут же вышел из сарая, как только она отзвенела. Леська пошел за ним.

— Вы что это, товарищ Воронов? Что с вами?

— Душно там.

— Разве? А по-моему, хорошо: пахнет сосной не хуже, чем здесь.

Воронов молча направился к пещере. Елисей за ним.

— Откуда Сошку знаешь?

— Работали вместе у немца Визау. А что?

— Слушай, студент. Я понимаю, как это бывает, когда вместе работаешь в поле. Но теперь ты про Сошку забудь: моя она теперь. Понятно? А я делиться не стану.

— Успокойтесь. Я на нее не претендую.

— Ты-то, может, и не, а она, понимаешь, да! Видел, как причесалась? При нас всегда ходила степкой-растрепкой. «Зачем, говорю, так ходишь, нечесаная?» — «А я, говорит, чесмышок утеряла». Чесмышок — это у них гребешок.

Весь вечер Воронов молчал. На заре, когда оба еще покоились на своих лежанках, пришла Софья, постучала в стекло.

— Зачем пришла? — сурово крикнул Воронов.

— Впусти сперва, не то медведь задерет.

Воронов встал и как был, в подштанниках, подошел к двери и отодвинул засов.

— Ну?

— Термоса смените надобно.

— Врешь! Термоса носит Нечипоренко.

— А у него нога распухши.

— Врешь, врешь!

Леська наскоро оделся под одеялом и вышел на по­лянку, оставив их наедине. Уже заметно светало. Моря не было — вместо него стоял дым, как на поле брани после артиллерийского обстрела.