Илья Сельвинский - О, юность моя!

— Дык теперь куда ни пойдешь — немцы.

Где-то очень близко гремела страстная речь какого-то оратора. Леська приподнялся: на рельсах первого пути стоял состав из теплушек. Одна из них была распахнута настежь, и кто-то худой, измученный, заросший черным волосом, лихорадочно блестя глазами, кричал перед тол­пой красногвардейцев:

— Товарищи! Такое время... Я призываю вас! Мы не можем не... Мы должны! Мы обовязаны! Мировая революция... Ур-ра!

И тут же вдруг стал изображать оркестр, притопы­вая ногой в такт: «Тум-ту, ту-тум-тум, тум-тум-тум!»

Леська понял: везли душевнобольного. Этот человек не выдержал громадного давления дум, когда революция заставила его мыслить в планетарном масштабе.

Из толпы вернулся Устин Яковлевич, а с ним какой-то высокий военный в черных усах и бороде.

— Единственная просьба, Устин Яковлевич: удержи станцию хотя бы на два часа. Понимаешь? Необходимо доставить в Севастополь боеприпасы.

Он пожал Комарову руку, подошел к паровозу, под­нялся на него по лесенке — и состав без свистка тронулся на юг. Комаров провожал поезд прощальным взглядом, словно тот увозил самое дорогое, может быть, самую жизнь...

Когда Леська снова пришел в себя, вокруг никого не было. Но где-то очень близко шла напряженная пере­стрелка.

Леська поднялся в полный рост и увидел: за водокач­кой и под вагонами второго пути лежали красногвардей­цы и отчаянно отстреливались. Потом он приметил нем­цев, стрелявших из окон вокзала. Пригнувшись, Леська побежал под вагон и, подобрав чью-то винтовку, при­строился у колеса. Немцы начали накапливаться в не­большой группе деревьев. Но один, самый близкий к Леське, прятался за маленькой цистерной. Вот показался верх его каски и рука, держащая гранату. Немец метнул и мгновенно юркнул вниз. Граната разорвалась совсем близко. Один осколочек на отлете попал Леське в лоб.

машинально подумал Леська. Он взял на прицел чугун­ную бочку и засек то место, где появилась каска. Кровь со лба тонкой струйкой заливала ему глаз, но этот глаз был ему сейчас не нужен: целился он правым. Действи­тельно, минуту спустя как раз на линии этого глаза по­явилась каска и рука с гранатой. Леська затаил дыхание и нажал курок. Каска слетела вбок, звонко звякнув о чу­гун.

«Хоть одного, но убил. Я! Лично! Убил!» — подумал Леська и тут же потерял сознание. Когда очнулся, тяже­сти в голове не было. Был только приятный шипящий шум. Может быть, это шумят сады? Ведь Альма — река, бегущая в сплошных садах — вишневых, сливовых, гру­шевых, яблоневых, айвовых. Леська огляделся и увидел рядом с собой мертвого Сысоева. Дальше лежал в спо­койной позе Устин Яковлевич: очки с него слетели, и те­перь лицо его казалось совсем молодым. Но Леська ни­чего не переживал: ни жалости, ни сострадания. Он снова отупел, как до своего выстрела. Одно ясно: наши ушли. Значит, немцы здесь! Что же теперь делать?

Сначала Леська вздумал притвориться трупом. Впро­чем, на станции никого не было. Так что нечего и притво­ряться. Но почему никого нет? Если немцы захватили станцию, то где охрана вокзала? Где часовые? Леська долго думал и, кажется, понял. Немцы воюют крупно: захватив какой-нибудь незначительный пункт, они идут дальше, не оставляя мелких пикетов и, таким образом, не давая армии таять. Если так, то пока некого бояться.

Захотелось есть. У немецких офицеров всегда имеется сумочка с неприкосновенным запасом. Об этом много говорили на фронте. Леська подполз к одному немецкому трупу. Действительно: клеенчатое портмоне с охотничьей сосиской, дырявым кубиком сыра и ломтиком белого хлеба. Хлеб и сыр он съел тут же, а сосиску спрятал про запас: это был настоящий солдат. Потом стал огляды­ваться вокруг и всматриваться в трупы. Лица убитых не были похожи на лица мертвецов. Одно дело мертвец в гробу и совсем другое — в бою. Здесь трупы рассказы­вают. Будь только чуток. Леське, с его чудовищной фан­тазией, казалось, будто он понимает все, о чем думал человек перед тем, как его убили. Вот лежит немец. Взглянул в его лицо и увидел чистую широкую дорогу и невдалеке фольварк с острой красной крышей, с голу­быми стенами, с зеленым балкончиком, а на нем цветоч­ные горшки — белые и розовые. Дверь на балкончик открыта. Из комнаты несется старушечий голос: «Отто!..»

А вот тот немец внушил Леське видение белокурой девушки. Над ней чисто вымытое немецкое небо. У нее голубые глаза и голубой фартук, а в руке ведро, полное только что нацеженного молока, всего в пузырях... Может быть, образы продолжают излучаться из чело­века, если его внезапно убили? Ведь не сразу же во всех частях тела наступает смерть. Возможно, что в мозгу что-нибудь еще мерцает, хотя сознания в нашем смысле уже нет. Может быть, какие-нибудь альфа-лучи, радио­волны какие-нибудь. Бог их знает!

Ну, хорошо. Но что же дальше? Это безлюдье не мо­жет продолжаться до бесконечности.

Леська встал. Преодолевая мучительную ломоту во всем теле, приковылял к низкому забору и тут увидел труп женщины.

Сначала он ее не узнал. Но венгерские сапожки с от­воротами... Лица у нее не было, но гневно разметались такие знакомые волосы... Леська перелез через забор и упал на ранневесеннюю нежно-зеленую травку. Он ле­жал и силился заплакать. Ему стало стыдно, что он не плачет над телом Капитоновой.

Трава была прохладной. Леська стал тереться об нее щеками, чтобы умыться, и почувствовал на лбу бинт. Он думал сначала, что это фуражка. Оказалось, бинт. Значит, ребята перед уходом его забинтовали? Нет, если б ребята, они бы взяли его с собой. Бинтовала Тина! Она и не ушла, чтобы остаться с ним. Это дошло до него с ослепительной ясностью. Тина... И тут он зарыдал. Рыдал он долго, беззвучно, чтобы не обнаружить себя. Это рыдание вернуло его к чему-то человеческому. Даже и здесь Тина помогла ему, как могла. Теперь он плакал уже тихими, усталыми слезами. Так и заснул. Как в дет­стве. Снился ему немецкий домик с зеленым балкончи­ком и старушечий зов: «Отто!» Ему казалось, что это он сам и есть Отто, а зовет его бабушка Дуся.

Вдали сквозь деревья виднелся белый барский дом. Там сейчас, наверное, штаб германского полка. Надо вы­яснить. Но Леська медлил. Он понимал, что малейшая оплошность — и он погиб. К тому же в усадьбе могут быть собаки. Леська решил ждать чуда. Но в этот день чуда не было.

Утром начало пригревать рано. Трупы у забора по­чернели и превратились в негров, одетых по-русски и по-германски. Запах от них шел убийственный. Никакого сравнения с водорослями, гниющими на берегу после шторма. Но это хороню. Этот запах мертвецов отобьет у собак нюх, и они не учуют Леську. «Но где же чудо?» — уверенно спросил он.