Илья Сельвинский - О, юность моя!

Начался артиллерийский налет. Стреляли трехдюй­мовками с вокзала за восемь верст. Стреляли из района Майнакской грязелечебницы — это еще дальше. Стре­ляли миноносцы, которые ушли с евпаторийского рейда и стали на якорь как раз против каменоломен. Но ору­дия только пристреливались, и весь удар пришелся на деревни Агай, Орта-Мамай и Богай. Пылали хаты, ам­бары, сараи. Жители выбежали на улицу. Волоча ране­ных, с воплем и криками неслись они в каменоломни. Петриченко впустил их и распорядился выдавать отныне воду только по чашке.

Офицеры беженцам не препятствовали: благодаря им они засекали выходы. Потом заговорили пушки, выставленные против этих засеченных нор. Вскоре, однако, вы­яснилось, что снаряды не в состоянии разбить каменоло­мен: они обрывали глыбы, разбрызгивали камни, но вся толща катакомб не испытывала никакого урона.

Леська с Катей сидели у своего душника и уныло глядели на чадящую деревню. Время от времени к душ­нику прибегал Голомб.

— Между прочим, Бредихин, тебя очень хотит видеть один человек. Он говорит, шо он большой твой приятель.

— Кто такой?

— Не знаю. Какой-то цыганенок.

— Неужели Девлетка?

— Может, и он.

— Как же он здесь очутился?

— А почему же нет? У нас тут кто хотишь. Умирать за революцию никому не воспрещается.

— Умирать? — спросила Катя, высоко подняв бро­ви. — Это с какой же стати?

— Молодец, Галкина тире Голомб! Вот это настоя­щая жена революционера.

Ночью снова гремели пушки, привезенные каратель­ным отрядом. Они стреляли по входам прямой наводкой из боязни вылазки партизан. Снова заработала артил­лерия дальнего действия. Море вспыхивало каждые пять минут. Утром выяснилось, что все выходы из каме­ноломен были затянуты колючей проволокой.

— Вот мы и в мышеловке, — сказала жена Ивана Тимофеевича Мария.

— Это не самое плохое, — задумчиво ответил Петри­ченко. — Мы проволоку не трогаем, и она нас не тронет.

— А что хуже?

Петриченко не ответил. На третий день он приказал выдавать воду только женщинам и детям. Катя считала себя бойцом и от воды отказалась.

— Значит, ты теперь не женщина? — спросил Голомб.

— Выходит, нет.

— А на ком же я тогда женился?

Юмор не покидал Голомба ни на минуту. Иногда это раздражало. Хотелось остаться наедине со своей тоской. Но Голомб ходил среди бойцов и шутками заставлял их бодриться. Леська вспомнил, что примерно так же дер­жал себя и Гринбах, но у Самсона это выходило как-то уж очень искусственно, а для Майора шутка была его второй натурой.

Однажды он принес Кате полчашки мутной воды.

— Где взял?

— А какое твое дело?

— Часовых убил?

— А как же! Это ж моя профессия!

— Нет, серьезно, где достал воду?

— Не скажу.

— Тогда я пить не буду! — твердо сказала Катя и отвернулась от соблазна.

— А если скажу, будешь пить?

— Если не отобрал у женщины или ребенка, — буду.

— Из камня высосал, — покаянно прохрипел Майор.

— Как это из камня?

— Каменюки тут мокрые. Вот я и придумал высасы­вать из них капли.

Катя недоверчиво взглянула на Леську, как бы ища подтверждения.

— Чего ты сомневаешься, чудило? Видишь, какие у меня зайды?

Он подошел поближе к свету и показал ей исцарапан­ные углы губ.

— Майор, ты гений! — воскликнул Леська и побежал сосать камень.

А Катя приняла из лапищи мужа граненый стаканчик и стала пить медленно и с остановкой, точно совершая какой-то чуть ли не религиозный обряд.

Вскоре все население каменоломен принялось впиты­вать ракушечник. Не всем по удавалось, потому что не всякий камень обладал необходимой капиллярностью. Нужно уметь выбирать. Голомб и Елисей постигли это искусство в совершенстве. Они сначала обнюхивали ка­мень и, если он уж очень попахивал сыростью, принима­лись его лобзать.

— Ох, и наживем же мы себе тут каменную бо­лезнь!— сказал Голомб.

— Ничего, — бодро отозвалась Катя. — Только бы пришла советская власть. Поедем лечиться в Кисловодск или куда еще едут с этим делом?

— В Ессентуки, кажется, — вздохнув, промолвил Леська.

Ему особенно повезло: он и сам напился, и Кате по­нес полную чашку. «Человек не пропадет!» — вспоминал он свой любимый афоризм.

Вдруг навстречу шагнул какой-то бородач.

— Слушай, парень, — заговорил он, задыхаясь. — Продай мне эту чашечку.

— Рад бы, да не могу: это для девушки.

— Продай! А я тебе за это — вот.

Он вынул золотые часы с тремя крышками и тяжелой цепью, часы, присущие купцам второй гильдии, как шу­ба на черных хорях.

— Ну, как? Сладились? Бери. Ведь я... Я ж умираюуу!

Лицо его было таким обвислым, полные когда-то щеки опали, в глазах металась сумасшедчинка.

— Понимаешь, — страстно бормотал бородач, — по­чки больные... Врачи велели пить, как можно больше пить, а тут...

Леська молча протянул ему чашку. Бородач схватил ее обеими руками и, запрокинув голову, хлебнул, как водку. Кажется, даже опьянел.

Леська взял у него свою чашку и снова побрел на промысел.

— А часы? — крикнул вдогонку бородач счастливым голосом.

— Да ну их! — отмахнулся Леська.

Под утро канонада возобновилась. Какая-то тень мелькнула у душника. Леська выстрелил наугад. Кано­нада вскоре прекратилась, но минут через десять у всех душников загремели взрывы: это саперы заложили у от­верстий пироксилиновые шашки, и ядовитый дым изо всех щелей пополз в каменоломни. Теперь все кинулись к душникам, открытым к морю. Но часовые не могли сойти с постов.

Кашляя и задыхаясь, прибежал Голомб.

— Катя, иди к морю, а я тут подежурю. И ты, Бреди­хин, иди. Через четверть часа всю эту муру вытянет сквозь дырки.

Он приложил кусок какой-то афиши к стене и, когда она стала мокрой, ткнулся в нее лицом. Но Катя и Ели­сей не уходили. Тогда Голомб подбежал к Кате и при­ложил к ее лицу влажную бумагу.

— Вылазка! — пронесся вдруг приказ по катакомбам.

Леська и Голомб понеслись к своим отрядам. Катя побежала за Голомбом.

— Мандраж! — крикнул Майор и кинулся в атаку.

Утро было туманным. Передовые вылезли из нор не­замеченными и всей линией рванули гранатами колю­чую проволоку. Путь сразу же открылся. Партизаны ки­нулись вперед. Из клочьев утреннего тумана стало отче­каниваться орудие: оно стояло против главного входа и уже готовилось бить прямой наводкой. Партизаны мгно­венно перестреляли всю его прислугу. Еще бы минута — и они на свободе. Но с севера дул чистый норд, и туман уходил к морю. Перед «Красной каской» оказалась пе­хота, которая наступала, гоня перед собой население окрестных деревень. Стрелки дали залп — один, другой, третий. Теперь пробиться вперед можно было только сквозь женщин и детей, среди которых оказались род­ственники бойцов «Красной каски».